Двенадцать несогласных - Валерий Панюшкин

Свои соображения об этом штурме депутат Ермолин рассказал в эфире радио «Эхо Москвы». Его душили слезы отчаяния и гнева, но он старался говорить спокойно, как эксперт. После эфира Ермолину позвонил помощник замглавы администрации президента Владислава Суркова. Похвалил от имени Суркова спокойный тон комментария и предложил выступить с комментарием еще и на Первом телеканале.

– Я пришлю вам факс с текстом, который нужно говорить, – сказал этот человек.

Через некоторое время Ермолину пришел факс. Там говорилось, во-первых, что перед лицом террористической угрозы граждане должны быть бдительны, и с этим Ермолин был абсолютно согласен. Во-вторых, там говорилось, что с террористами нельзя вести переговоры и правильно делал в Беслане антитеррористический штаб, что переговоров не вел, потому что от переговоров террористы только наглеют.

– Ну что? – перезвонил сурковский помощник. – Вы получили факс?

– Получил, – Ермолин говорил спокойно. – Только я не буду говорить, что не надо вести переговоры.

– Почему?

– Потому что переговоры вести надо – всегда, при любых обстоятельствах, до последней возможности. Это я вам как специалист по антитеррору говорю.

Помощник Суркова хмыкнул и повесил трубку.

Через час приехали телевизионщики: оператор и звукооператор. С ними не было даже журналиста, который задавал бы вопросы. Оператор установил камеру, звукооператор наладил микрофон, Ермолин сам наговорил в камеру все, что считал нужным сказать об операции по освобождению заложников в Беслане.

Когда двадцать раз перемонтированные обрывки его слов вышли в эфир, снова позвонил помощник Суркова:

– Анатолий Александрович, вы все же не сказали то, что мы вас просили сказать.

– Не сказал.

– Ну смотрите.

Страх удивительно действует. Подавленным трагедией людям кажется, будто теперь, перед лицом смерти этих детей, они должны принести в жертву что-то важное. И власть этим пользуется. Как правило, после терактов власть требует, чтобы люди принесли в жертву никак не связанные с причиной теракта свободы. Открыто президент Путин потребовал тогда, чтобы отменены были по всей стране губернаторские выборы. Тайно замглавы президентской администрации Владислав Сурков потребовал, чтобы депутаты парламента абсолютно подчинились ему и впредь голосовали строго как приказывает Сурков.

Среди депутатов правящей партии есть ведь довольно много компетентных и толковых людей. Как правило, за ними стоят крупные компании. До Беслана было принято, что если Кремль вносит в Думу какой-нибудь идиотский закон, то голосуют за него идиоты, а компетентных людей идиотами выставлять себя никто не заставляет, они не голосуют, конечно, против кремлевского закона, но имеют право воздержаться.

Так было, например, с законами о восточном нефтепроводе или о Знамени Победы. По приказу Суркова депутаты проголосовали за то, что нефтепровод пойдет по берегу озера Байкал и что Знамя Победы не должно выглядеть так, как выглядело на Рейхстаге. Президент Путин публично по телевизору эти законы раскритиковал, сказал, что Байкал – это наше достояние, Знамя Победы – наша святыня, и он, президент, не позволит принимать законы, наносящие ущерб достоянию и святыне. Это был пиаровский ход, возвышающий президента в глазах народа и дискредитирующий парламент, то есть всякую, кроме президента, власть. Президент выглядел молодцом. Депутаты выглядели кретинами. Кое-какое лицо удавалось сохранить только тем депутатам, что воздержались от голосования за закон о восточном нефтепроводе и о Знамени Победы.

Но так было прежде. Теперь, после Беслана, воздерживаться стало нельзя. Анатолий Ермолин вместе с другими депутатами «Единой России» приглашен был (или вызван) к Суркову в кабинет. Сурков потребовал, чтобы никакого особого мнения ни у кого из депутатов впредь не было. Он кричал на законодателей:

– Вы как на кнопки жмете? Вы кто такие? Кто вас спрашивает?

А когда депутаты пытались возражать, что не дело, дескать, голосовать за законы, которые заведомо дискредитируют партию, Сурков отвечал:

– Решения принимаются без вас. А кому это не понятно, смотри дело ЮКОСа.

Разговор происходил вскоре после того, как Ходорковского приговорили к восьми годам тюрьмы. В суде нет, но на подконтрольных Кремлю телеканалах миллиардера обвиняли не только в уклонении от уплаты налогов, но и в финансировании террористов. Лоббисты крупных компаний понимали, что теперь, после Беслана, в пособничестве терроризму можно обвинить кого угодно. И кто угодно в общественном сознании будет достоин смерти, если только сказать про него по телевизору, что связан с Чечней. Это была серьезная угроза. И депутаты подчинились, став просто болванами, нажимающими на какие скажут кнопки.

Все, кроме Ермолина. Может быть, потому, что ЮКОСа уже не было и потому, что Ходорковский сидел в тюрьме. Может быть, потому, что боевые товарищи погибли в Беслане. Разговор у Суркова был, разумеется, секретным, но Ермолин послал об этом разговоре официальное письмо главе Конституционного суда Зорькину. Он спрашивал главу Конституционного суда, какого черта замглавы президентской администрации строит депутатов Государственной думы как ефрейторов и какого черта приказывает им, как голосовать. Написав это письмо Зорькину, Ермолин вдобавок рассказал еще и журналистам, что написал письмо.

Ему передали, что Сурков в бешенстве. Он понимал, что его выгонят из фракции и что он больше не будет депутатом. Он понимал, что открытое неподчинение Суркову ставит крест на какой бы то ни было его карьере, кроме разве что карьеры чифскаутмастера. Но он понимал также, что послать к черту правящую партию и замглавы администрации президента не опаснее, чем сидеть восемь лет в российской тюрьме, как Ходорковский. Не опаснее, чем бежать, как бежали его товарищи, навстречу пулям в надежде приблизиться к стреляющему террористу на расстояние ножа.

Глава 5

Мария Гайдар: молодая женщина в красивом платье

Восторг

От волнения Машу Гайдар потряхивало. Приятно потряхивало, как в детстве, когда она шла за спичками. Когда она была маленькой девочкой и звали ее Маша Смирнова. Когда она еще жила в Москве и мать с отчимом не увезли ее еще в Боливию. У нее в комнате на Тишинке стояло несколько лишних шкафов. Шкафы эти были сплошь забиты мылом, спичками, туалетной бумагой. И жизнь, если не брать во внимание школу и серьезные занятия водными лыжами, представляла собою постоянную охоту за всяким таким товаром, которым люди запасаются, если думают, что вот-вот начнется война. Соль, спички, сахар, крупа, чай, макароны и туалетная бумага. Почему-то люди думают, будто на войне им обязательно понадобится туалетная бумага.

Маше было всего девять лет, но родители не боялись отпускать ее одну из дома, если только она шла покупать что-нибудь пригодное на случай войны. Она любила покупать спички. Она шла по дворам, из-под ног у нее порскали размножившиеся тогда в Москве крысы. А хвост очереди выныривал из магазина на улицу. И люди стояли вдоль тротуара молча. И одеты они были в серую поношенную одежду, как солдаты измученной походом армии. И девочка стояла вместе с ними. И часа через полтора мрачная продавщица выдавала ей десять спичечных коробков, упакованных в серую бумагу, и Маша шла домой, шарахаясь во дворе от крыс, и клала эти десять коробков в шкаф с тем же, наверное, чувством, с каким солдат накануне войны добавляет коробку патронов к арсеналу. И иногда ночью она поднималась с постели, раскрывала шкаф, извлекала из арсенала один коробок и жгла спички, как солдат проверяет сохранность боеприпасов единственным возможным способом – стреляет.

Тогда, в конце восьмидесятых, это добывание и складирование в квартире товаров первой необходимости казалось Маше занимательной игрой. Ей забавно было представлять себе, что война и голод начнутся на самом деле и как они будут доставать тушенку из шкафов и пережидать зиму. Позже, когда родители решили бежать из голодной Москвы в Боливию, где отчиму предложили контракт, Маша воображала, будто в Боливии ее ждут захватывающие приключения с участием индейцев. Теперь, пятнадцать лет спустя, ей казалось занимательной игрой ехать вместе с братом, другом и альпинистом-инструктором в машине на Большой Каменный мост через Москву-реку, чтобы прыгнуть с моста. Так же приятно потряхивало от волнения.

С самого утра у них на мосту стоял шпион, и Машин друг Илья теперь звонил ему:

– Ну? Как там? Никого нет? Отлично! Уходи оттуда!

Казалось, теперь больше всего на свете Маша боялась не высоты, не прыгнуть с моста, не удариться с двадцатиметровой высоты об воду и даже не умереть, а провалиться, не суметь совершить задуманный прыжок. Она боялась, что на мосту их будет ждать автобус ОМОНа, что омоновцы перекроют улицу, прижмут к обочине автомобиль ее брата, выволокут их всех наружу вместе с альпинистским снаряжением, положат лицом в асфальт, заломают руки, защелкнут наручники и улыбнутся Машиной неуклюжести и своей ловкости.