Соль и шторм - Кендалл Калпер

– Как ты так сумел? Кто тебя научил? – только и смогла вымолвить.

– Я просто рисовал и все. Сам научился.

У меня возникло множество вопросов к нему: как он сумел сделать рисунки такими искренними, полными чувств? Рисовал ли он с натуры или по памяти? Есть ли у него еще наброски? Но Тэйн не горел желанием поговорить. Он сидел, уткнувшись в свой журнал, сжимая его напряженными до предела руками.

– Я никогда не видела ничего подобного, – призналась я.

Тэйн постучал пальцами по обложке дневника.

– Да это так… просто время скоротать, – поморщился он.

– Понятно, – кивнула я, закусив губу. – Мне понравилось. Очень. Это просто здорово. Моя мать вечно разглагольствует об искусстве. Помню, она утверждала, что только самые изысканные и утонченные натуры могут стать художниками. Я бы никогда не подумала, что кто-то вроде тебя может так рисовать.

Он приподнял бровь.

– Вроде меня?

Я затрясла головой.

– Нет, нет! Я не то хотела сказать. Имела в виду, тот, кто не брал уроки, у кого нет средств…

Он лишь смотрел на меня. Я тяжело вздохнула, потому что сказала не то и не знала, как выразить то, что чувствовала на самом деле.

– Я не… Моя мать всегда водила меня на всякие там вернисажи и повторяла, что это… красиво, утонченно или изящно… Эти художники… их картины, на которые она заставляла смотреть… Там были цветы, лошади. Все такое милое и радостное. И все какое-то одинаковое. А твои рисунки – они… они такие простые, безыскусные.

– О! – только и вырвалось у него.

– Нет, не то. Я хочу сказать, что твои рисунки гораздо лучше тех. Они как сама жизнь, без прикрас, – я перевела дыхание, потерла виски. – Картины, что показывала мать, будто одинаковые. Симпатичные и милые, на них приятно посмотреть, но на них нарисовано то, чего не существует. Мать говорит, что искусство призвано отражать жизнь. Вот я и считала, что она хочет такой же приятной и милой жизни, как на картинах. Но никогда не задумывалась о том, что может быть наоборот. Что рисунок способен действительно показывать настоящую жизнь и оттого становиться… живым.

Я снова вздохнула. Тэйн не шевелился.

– Я всегда думала, что знаю, какая жизнь у вас, у тех, кто приехал на остров Принца, но ошибалась. А ты показал, как все на самом деле. Какой в этом толк? Раньше я не размышляла о том, как вы живете, но твои рисунки…

Я закрыла глаза и представила один из них: мальчик с опущенной головой. Одной рукой закрыл лицо, как будто плачет, второй – тянет снасть. Его рука такая слабая и сильная одновременно…

– Твои рисунки помогли мне увидеть других. Ты и твои рисунки… – я снова замотала головой.

Я говорила не то, что хотела сказать, но вдруг, к своему удивлению, заметила, с какой страстью смотрел на меня Тэйн, и беспомощно взмахнула руками.

– Просто… спасибо, что дал мне на них взглянуть.

Молчанье. Тэйн сидел все так же неподвижно, вцепившись в свой дневник. Внезапно мне подумалось, как было глупо и бестактно требовать показать рисунки. Точно я ворвалась к нему в кубрик и застала в нижнем белье. Пока я размышляла, сильно ли он рассердился и не стоит ли мне извиниться, Тэйн аккуратно положил журнал на пол и открыл ту страницу, на которой мы прервались. А затем улыбнулся. И его улыбка обожгла меня.

– Пожалуйста, – кивнул он и взялся за карандаш. Янтарные глаза его сверкнули. – Ну что, готова?

Вдали от квартирки месье Дюбьяра каждая секунда казалась мне вечностью. Мне не терпелось вновь повидаться с Тэйном и продолжить нашу работу, но мать, после того разговора в спальне, вплотную занялась моим свободным временем, стараясь до отказа заполнить день всевозможными делами, которые, по ее мнению, приличествовали светской барышне.

– Ах, какой запах! – восклицала мать, прогуливаясь со мной по саду, настолько ухоженному, что, казалось, будто цветы, точно дрессированные, сами выстроились безупречно ровными рядами. – Какая красота, не правда ли, Эвери?

На следующий день она потащила меня в салон, на концерт, где дамы шелестели своими юбками шириной с хорошую палатку едва ли не громче, чем играл пианист.

– Слушай музыку, Эвери!

– Попробуй это вино!

– Взгляни, какой прелестный бархат!

И каждый раз она вела себя так, будто ждала, что я буду смотреть на нее, улыбаться, соглашаться, будто я не твердила ей тысячу раз, что все это меня не волнует. Ничуть, ни на йоту! Я и раньше подмечала за ней такую особенность – слышать только то, что она желает. Если пастор заговаривал с матерью о чем-нибудь посерьезнее погоды или нарядов, он все пропускала мимо ушей, и безмятежная улыбка не сходила с ее лица.

Однажды она привела меня на выставку, где подтолкнула к одной из картин. Портрет девушки в белом.

– Ты только посмотри!

На табличке значилось – «Элизабет Гринграсс». Я в изумлении уставилась на холст: неужели эта девушка могла существовать на самом деле? Она сидела как кукла, такая же хрупкая, неестественно прямая и неподвижная. Все до единой пуговицы застегнуты, ноги скрыты под юбками, руки на коленях. Мне стало любопытно: как бы она выглядела с распущенными волосами? Или если бы мыла голову? А если бы засмеялась? Или лакомилась чем-нибудь вкусным? Или пробежалась бы по коридору? Миллион способов написать портрет Элизабет Гринграсс! И получилось бы гораздо лучше и интереснее, чем постное изображение смирной девушки.

– Она очень красивая, правда? – спросила мать, касаясь моей руки.

– Да, – ответила я, потому что она действительно была красивой. Как раз той красотой, которую ценит моя мать: все, что не стоит показывать – аккуратно прибрано внутрь, фасад – тщательно залакирован.

Уже дома, ночью, когда мой сон вновь превратил меня в кита, я скользила по ледяной воде. Видела моряков, их темные лица. Они наблюдали за мной. Затем вспарывали мою грудь ножами, и я захлебывалась кровью. На этот раз кошмар длился чуть дольше обычного, и я пыталась распознать его глубинное, потаенное значение. Но когда образы в сознании прояснились, я увидела то же самое: меня убьют. И хуже всего, что случится это не годы спустя, и даже не недели, а скоро, очень скоро, хотя и точной даты пока было не видно.

Я решила отвлечься от сна и больше не пытаться искать в нем новый смысл. Снова заглянула в шкаф, достала из тайника коллекцию безделушек, которые использовала в своих экспериментах, пытаясь открыть секрет моей магии. Намазала кожу тошнотворно-сладкой амброй. Это вещество, с виду похожее на воск, извлекают из китов. Парфюмеры ценят его на вес золота, но запах его действительно невыносим. Выдернув из корсета струны китового уса, я обвязала ими лодыжки и запястья. Я колола себя, щипала, награждала тумаками, но… оставалась все той же обычной девчонкой, а магия продолжала бушевать во мне, не в силах найти выход.

Все усилия Тэйна снять заклятье матери также пока не принесли успеха. Спустя неделю после первой нашей попытки его заклинания так и не стали действеннее, разве что теперь он наловчился подхватывать меня, когда я, доходя до двери, падала в обморок. Каждый раз, очнувшись, я видела над собой его лицо. Он хмурился, извинялся, старался приободрить, но от отчаяния сердце сжималось все тягостнее. Тэйн хотел помочь и желал добра, он нравился мне, но магия Тэйна против заклятья матери была как носовой платок против урагана, а его оправдания с каждым разом становились все слабее.

С разгадкой его снов, если уж на то пошло, дела обстояли еще хуже. За целый месяц работы не удалось обнаружить ничего важнее, чем то, что парень найдет себе на острове нового парикмахера.

– Ты должна разыскать тех людей, – сказал он в последнюю нашу встречу. Сказал с волнением и надеждой, твердо и вместе с тем застенчиво.

«Мне тоже хочется поскорее сделаться ведьмой», – подумала я.

«Все зависит от тебя, – так бы наверняка сказала моя бабушка. – Ты станешь следующей ведьмой. Десятилетиями, веками это передавалось от Роу к Роу, и ты – часть этой цепочки!»

Как часто она рассказывала мне истории о Роу? Как часто я проживала их жизни, будто свою собственную? Наверное, каждую ночь, перед сном. Помню, маленькая, я ложилась в свою кроватку, натягивала одеяло на подбородок и слушала бабушкины рассказы.

– Расскажи мне про мою прабабушку, – просила я.

– Элмиру? Или ты имеешь в виду Фрэнсис?

– Элмиру. Ту, которая могла говорить на всех языках.

Бабушка улыбалась, потому что Элмира была ее матерью, она любила ее и очень по ней скучала. А еще Элмира была хорошей ведьмой, умной и сильной, ведьмой, которая решила, что Роу надо научиться разговаривать с матросами на разных языках: французском, португальском и испанском. Она даже написала для нас настоящий учебник. В свое время бабушка заставила и меня учиться по этой книге на всякий случай. И если бы меня вдруг спросили: «No quisiera ahogarme. Tiene usted un amuleto para eso?», я бы могла ответить: «Por supuesto, señor. Tome asiento por favor»[5].