Рок царя Эдипа (СИ) - Ростокина Виктория Николаевна

Вновь прибывших поселили сначала в кибуце.

Инна была оглушена и подавлена новой обстановкой, новыми обычаями, новым укладом.

Она видела, что даже свекру и свекрови трудно им соответствовать, хотя они изо всех сил делали вид, что все идет по плану, как задумано.

Денег у них на руках не было — все сдавалось в общий котел и распределялось на нужды маленькой общины. Еда, необходимая одежда, обстановка — все согласовывалось и «выделялось». Раз в неделю подходила их очередь на пользование автомобилем. Тогда они ездили по историческим местам, и это было единственным развлечением, отдушиной после нудного, дурацкого труда на апельсиновых плантациях.

«Мы будем рвать их прямо с ветки», — шептала Инна Алешке, не подозревая тогда, как осточертеет ей это занятие.

Святая земля оказалась такой крохотной — не больше Московской области — и сухой, потрескавшейся от солнца. А Мертвое море — величиной с Клязьминское водохранилище, и вода в нем была горько-соленая и тяжелая, словно расплавленный свинец. Плыть приходилось с трудом, раздвигая руками не воду, а непонятную жидкость, вязкую, как топленое масло.

Женины родители все усилия направили на то, чтобы поскорее получить нормальное место жительства, Инна тоже была в этом кровно заинтересована, и у них просто не хватало ни сил, ни времени на то, чтобы заняться оформлением документов на Алешку.

Через полгода им удалось перебраться в Хайфу, и начались новые заботы — квартира, заем на мебель, беготня по знакомым с просьбой подыскать Жене достойное, соответствующее диплому место.

Но стоматологов в Израиле был уже явный перебор. У населения просто не выросло столько зубов. Жене все же повезло — он устроился в клинику на прилично оплачиваемую должность: старший лаборант с перспективой роста. Теперь он дежурил по сменам в душной лаборатории, корпел над анализами, заполнял бесчисленные регистрационные книги и жаловался Инне, что не чувствует от работы морального удовлетворения…

Время шло, и Инне стало казаться, что свекровь специально оттягивает Алешкино оформление.

Тогда она набралась решимости и взяла это дело в свои руки. К этому моменту со времени отъезда прошел почти год.

Израильская чиновничья машина оказалась не менее бюрократичной и неповоротливой, чем советская. Инну заставляли заполнять кучу каких-то анкет, собирать какие-то справки, ждать ответа на чьи-то запросы и вновь заполнять анкеты и писать заявления…

Но она твердо задалась целью вызволить к себе сына и терпеливо проходила круг за кругом, пока наконец не дошла до главного и последнего — получения визы на поездку за ребенком. Все бумаги были в порядке, и Инна спокойно ждала только подтверждения даты вылета. Даже деньги на билет уже были сданы.

Она представляла себе, как увидит сына после этой немыслимой разлуки. Наверное, он уже болтает вовсю, задает кучу вопросов. Как странно. Ей придется вновь привыкать к нему, к новому, подросшему.

Она покупала на глазок яркие детские вещи — таких в Москве не достать — и улыбалась, представляя, как обрадуется Алешка огромной урчащей машине на батарейках, которой можно управлять при помощи пульта.

Квартира была тесновата, но маленькую комнатку, которую первоначально было решено отвести под Женин кабинет, теперь спешно переоборудовали в детскую. Она удачно располагалась на теневой стороне, и там было не так жарко в полдень.

Свекровь со свекром, их знакомые и знакомые знакомых уже собирали письма, которые Инна должна была вручить или опустить в Москве в почтовый ящик, составляли список неотложных поручений, книг, которые она должна была привезти, приветов, которые необходимо передать…

В радостном возбуждении Инна пришла в назначенный час за визой и… вместо нее получила короткое извещение.

Во въезде в СССР ей было отказано. Раз и навсегда. Навеки и бесповоротно…

Вот так она предала Лешку…

Глава 10

Усатый-полосатый

Пока она добралась до вокзала, наступила ночь.

Инна уже потеряла надежду найти сына, за это время он мог сто раз уехать. Почему? Зачем? Этими вопросами она почти не задавалась и продолжала поиски.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Но на вокзале его не было. В полупустых залах сидели усталые тетки с огромными сумками, подозрительные мужики спали на лавках, а между ними носились грязные цыганята.

Инна вышла на перрон. И тут вдруг твердое чувство уверенности пришло к ней — он здесь! Он где-то рядом. Он никуда не уехал.

Она спустилась на пути и пошла в темноту пристанционного хаоса.

Вот спящее локомотивное депо. Вот опущенный шлагбаум, и над ним — красная лампочка невидимого на фоне черного неба семафора.

Рядом будочка смотрителя — но в распахнутых окнах темно. Странно. Разве ночью на железной дороге совсем нет движения? Пусть не ходят электрички, но как же поезда дальнего следования?

Инна подошла к будке поближе: есть там кто живой? И тут внутри зазвенел будильник.

— Пора, — произнес женский голос. — Сейчас новороссийский пойдет…

— Сволочной новороссийский, — ворчливо отозвался сонный бас. — А давай взорвем пути! Пока будут чинить — я хоть отосплюсь.

— Партизан, тоже мне. Быстрее давай!

В будке вспыхнул свет. В комнатушке мелькали две фигуры — мужчины и женщины.

Но главное — конус света упал из окна и выхватил из тьмы скрюченную фигурку у кирпичной стены.

Это был Алексей. Он сидел прямо на земле, обхватив руками колени.

У Инны была легкая, кошачья походка. А потому сын не услышал, как она приблизилась.

— Какого черта! — испуганно вскрикнул он, почувствовав чью-то руку на своей голове.

И вдруг, узнав мать, схватил ее узкую, ухоженную ладонь и принялся, как безумный, целовать, целовать, целовать…

Он сжимал ей запястье так, что становилось больно. И Инна почувствовала на коже влагу его слез.

— Вот ты где, — приговаривала она. — Вот ты где, мой дорогой мальчик.

Он не отвечал и, кажется, не слышал. Он прикладывал ее руку к щекам, ко лбу, тыкался в ладонь носом, терся об нее лицом, как истосковавшийся по ласке котенок.

Из домика вышли обходчики и суетились возле шлагбаума. Мать и сын никого и ничего не замечали. Никто для них сейчас не существовал.

Вдалеке послышался шум приближающегося поезда. Гул нарастал, и вот он уже совсем рядом. Когда состав поравнялся с будкой, заглушая все земные звуки, Леша поднял к матери мокрое от слез лицо и прокричал что-то.

«Сволочной новороссийский» не дал ей понять смысл сказанного. Считывать с губ, как это делают глухонемые, она по-русски разучилась. Английский — другое дело. И если б рядом с ней находился американский парнишка, она готова была бы поклясться, что он выкрикнул:

— I love you!

Прогрохотал поезд — и исчез. Снова нырнули в свою кирпичную норку железнодорожники — досыпать, погасив свет и заведя будильник, как того требовало беспощадное расписание.

— Алеша! Ты что-то сказал? Повтори, я тебя не расслышала.

Но он только вновь молча уткнулся ей в ладони.

— Пожалуйста, Алеша. Что ты сказал, что?

— Ничего.

Инна села на землю рядом с сыном. А он вдруг стал как-то странно заваливаться на бок — она даже напугалась. Оказалось, он просто хотел положить голову матери на колени.

— Мы не можем сидеть здесь, — принялась увещевать она сына. — Мы должны возвратиться в дом твоей невесты. Они ждут нас…

Он дернулся, протестующе замычал, но голову с ее ног не убрал.

Инна решила не дергать его, переждать, пока он успокоится. Она не спрашивала сына, что случилось. И на то была причина: она боялась услышать ответ.

Потому что Инна явственно ощутила, что Алеша прижимается к ней не как ребенок к матери, а как мужчина к желанной, любимой женщине.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Это было ужасно. Это было неприлично, невозможно!

Мозг противился этому, только мозг сохранял здравый смысл, а тело…

Алексей шевельнулся: он обхватил, обнял ее бедра. Сознает ли он сам, что делает? Вряд ли. Это было бы слишком чудовищно.