Выход из мрака - Беверли Бартон

Лейн сняла красное платье, в котором постоянно удостаивалась комплиментов. Слишком яркое. Броское. Вызываюшее. Однако джинсы и тенниска, которые она напела перед тем, как спуститься к завтраку, были слишком уж повседневными. Даже Лилли Мэй предположила что ей надо бы слегка приодеться.

Порывшись в гардеробе, Лейн выбрала широкие черные брюки, черную безрукавку и накрахмаленную белую рубашку. Добавила серебряные украшения. Серьги-обручи. Несколько браслетов. И кельтский крестик на цепочке из чистого серебра, спускающийся к ложбинке между грудей.

— Чего ты так нервничаешь? — спросил Уилл, подошедший к открытой двери ее спальни. Лейн ахнула:

— О Господи, милый! Я и не слышала, как ты подошел.

— Лилли Мэй отправила меня сказать тебе, что мы с ней еще поговорили и… в общем, я останусь на обед и познакомлюсь с Джонни Маком Кэхиллом.

Лейн улыбнулась:

— Уилл, это…

— Останусь, только не рассчитывай, что буду любезен с этим типом.

— Но грубить не станешь, правда?

— Да. — Мальчик переступил с ноги на ногу. — Но лишь ради тебя.

— Спасибо.

— Он мне не нравится.

— Не нужно предвзято к нему относиться, — сказала Лейн. — Познакомься с ним, составь о нем собственное мнение. Наверное, Джонни Мак нервничает так же, как и мы.

— У меня нервозности нет, — поправил ее мальчик.

— А у меня есть. Я хочу, чтобы вы с Джонни Маком понравились друг другу. Он твой отец, и, несмотря на мои оговорки по его адресу, если меня арестуют по обвинению в убийстве Кента…

— Этого не произойдет!

— Но если дела обернутся наихудшим образом, если меня арестуют, будут судить и вынесут обвинительный приговор, у тебя по крайней мере будет отец, с которым ты станешь жить.

— Думаешь, такой тип захочет, чтобы подросток осложнял ему жизнь? По-моему, удовлетворив любопытство, он исчезнет навсегда.

— Ему не было необходимости возвращаться в Ноблз-Кроссинг, — сказала Лейн. — И он мог оставить письмо Лилли Мэй без внимания. Но он вернулся, чтобы выяснить, его ли ты сын… и посмотреть, сможет ли мне помочь.

— Вы с Лилли Мэй поете одну песню, — сказал Уилл. — С чего обе защищаете этого типа? Он наградил ребенком дочь Лилли Мэй и бросил, но она говорит, что он неплохой человек. Он водил тебя за нос, заставил влюбиться в себя, так влюбиться, что ты загубила свою жизнь, выйдя замуж за Кента лишь затем, чтобы иметь возможность усыновить меня. Но ты хочешь, чтобы он понравился мне. Он тебе нравится, мама? В этом все дело? Ты все еще влюблена в него?

Лейн взяла из сумочки щетку, провела ею несколько раз по волосам и отложила.

— К твоему сведению, Уилл Грэхем, то, что я усыновила тебя, — самое счастливое событие в моей жизни. А нравится ли мне Джонни Мак… Теперь я не знаю его. Он незнакомец. Нравился ли тот Джонни Мак, которого я знала пятнадцать лет назад? Да, нравился, несмотря на его отнюдь не блестящую репутацию. Люблю ли я его теперь… Нет, Уилл, не люблю. Но, честно говоря, не совсем уверена, что ненавижу его.

На могиле Кента лежали свежие цветы. Ежедневно торговец цветами привозил на нее кроваво-красные розы. Полдюжины. По поручению Эдит Грэхем. Чертовски досадно. Пустая трата денег.

На другой стороне кладбища начали работу косцы. Но с такого расстояния они не могли увидеть, кто пришел чуть свет на могилу человека, которому следовало б уже много лет покоиться под землей.

Кент был чудовищем. Мучил слабых. Жестоко обходился с теми, кто любил его. Губил все, к чему прикасался. Жизнь его походила на тайком подкрадывающийся рак, охватывающий здоровые тела и души, медленно, но верно пожирающий их.

— Он был недостоин жить. Жаль, что человек может умереть лишь однажды. Если б только Кент страдал дольше. Неделями. Годами. Страдал так, как его жертвы.

Глава 11

Джонни Мак Кэхилл сидел в зачехленном кресле за большим антикварным столом в столовой особняка Ноблов на Магнолия-авеню. Впечатляющий посудный шкаф, заполненный фамильными ценностями, высился до потолка и занимал половину стены за его спиной. В этой комнате он находился впервые. Собственно, до своего краткого — три дня и три ночи — восстановительного периода пятнадцать лет назад он не ступал ногой ни в одну из этих комнат, помимо кухни. А во время того недолгого пребывания не ходил никуда, кроме спальни Лилли Мэй и туалета.

В Хьюстоне его принимали в домах самых богатых привилегированных горожан, он обедал за более широкими столами, чем этот. Так какого черта чувствует себя не в своей тарелке, человеком, забывшим вытереть грязные ноги перед тем, как ступить на натертый паркет и драгоценные персидские ковры?

Потому что это Ноблз-Кроссинг, а в этом городе он был и всегда будет ублюдком, рожденным шлюхой из трейлерной швали.

— Тебе не нравится салат? — спросила Лейн.

— Нет. То есть нравится. Салат великолепный. Спасибо.

Что это с ним? Запинается, словно неуверенный в себе подросток, понятия не имеющий, как пользоваться вилкой. Но он не подросток. И вполне уверен в себе. А судья Браун научил его хорошим манерам за столом в первый же месяц, проведенный вместе с ним на ранчо.

Джонни Мак заставил себя отведать салата. Обычно он любил хорошую еду. Но в эту минуту жалел, что напросился на обед. Почему он не сказал Лейн, что просто заглянет на минутку? Тогда все трое были б избавлены от этого выматывающего нервы испытания. Сидеть здесь с Лейн, явно заставляющей себя быть любезной с ним, и с Уиллом Грэхемом, который ничего не говорил и не смотрел на него, было сущей пыткой.

Но чего он ждал? Что Уилл назовет его папой и примет в свою жизнь с распростертыми объятиями?

Время мучительно тянулось в общем молчании, потом Лейн заговорила о том, что лето стоит очень жаркое. Лилли Мэй убрала со стола тарелки с салатом и подала основное блюдо. Она замялась в дверях, потом громко вздохнула, на лице ее было написано недовольство.

— Уилл, может, попросишь Джонни Мака поиграть тобой в шахматы после обеда? — предложила Лилли Мэй.

— Знаешь, твоя мама давным-давно учила его этой игре.

Джонни Мак посмотрел на мальчика, который держал голову склоненной над тарелкой, но тут внезапно бросил на него острый, быстрый взгляд, в котором сквозил гнев. Сын ненавидел его, это было ясно.

— Собственно, ты оказался гораздо лучшим игроком, чем я, — заговорила Лейн, чтобы заполнить паузу, созданную молчанием ее сына. — Папа учил меня, когда я была маленькой, я не была ему равным партнером.

— Я уже много лет не садился за шахматы. — Джонни Мак поднял стакан с холодным чаем. — В свое время играл с судьей Брауном, но ни разу не смог победить этого хитрого старого лиса.

— Кто такой судья Браун? — спросила Лилли Мэй.

— Это человек, который пятнадцать лет назад вытащил меня из тюрьмы и дал мне возможность доказать, что я не какой-то ничтожный ублюдок из белой швали.

Лейн беззвучно ахнула, Лилли Мэй откашлялась. Когда Джонни Мак взглянул на нее, она кивнула в сторону Уилла, который впервые уверенно встретил его взгляд.

— Они считают меня маленьким, — сказал Уилл. — И не употребляют при мне вульгарных слов, хотя я сто раз говорил им, что каждый день слышу в школе словечки похлеще и все ребята прибегают к таким выражениям, от которых у них волосы встали бы дыбом.

— И все-таки я предпочитаю, чтобы ты не слышал таких словечек от меня и Лилли Мэй.

— Лейн взглянула в упор на Джонни Мака: — Расскажи нам, пожалуйста, о судье Брауне, но я буду благодарна, если станешь пользоваться менее колоритным языком.

— Прошу прощения, не привык находиться в обществе… впечатлительного молодого человека. — Джонни Мак улыбнулся сыну. — Но хочу честно рассказать Уиллу, каким был и каким стал теперь.

— Ты объяснял, кто такой судья Браун, — сказала Лейн, взгляд ее перебегал от Уилла к Джонни Маку и обратно.

— Да-да. Судья Браун был стариком, когда я познакомился с ним, через два года после нашей встречи он ушел в отставку. Этот человек поставил себе целью спасти как можно больше молодых людей от преступной жизни.

— А за что вы угодили в тюрьму? — спросил мальчик.

— Уилл, это невежливо, — сказала Лейн.

— Да, мама.

— Ничего, Лейн. Уилл вправе спросить, почему я оказался в тюрьме.

Джонни Маку не хотелось рассказывать сыну о своем неприятном прошлом, но он догадывался, что мальчик уже многое слышал о нем. О том, каким он был беспутным, живя в Ноблз-Кроссинге. А Уилл заслуживал от него только правды. Жизнь мальчика была основана на лжи, одна ложь громоздилась на другую.

— При моем отъезде из Ноблз-Кроссинга Лейн и Лилли Мэй дали мне двести долларов, но две недели спустя, когда я был в Техасе, у меня не оставалось ни цента, брался за случайные работы, на еду зарабатывал, но однажды вечером, когда мне было нечем заплатить за ночлег, меня арестовали за бродяжничество и отвели в тюрьму. Вот единственное преступление, за которое меня судили. Бродяжничество.