…И вечно радуется ночь. Роман - Михаил Лукин

Довольно на сегодня чувств! Губы до сих пор горячи и пылают, сердце того и гляди выпрыгнет из груди, как в юности; сладостная уверенность в том, что день это запомнится и ей, моей маленькой Ольге, не отпускает, как не пытается разум, единственно хранящий трезвость, подвергнуть это осмеянию. Но если ж так, если впрямь горяч её интерес к тому, чем дышу я в одиночестве в своей огромной берлоге двухсотлетней давности, то мы ещё свидимся! Никто не убедит в обратном меня. Быть может, следовало бы взять с неё слово, однако то, как она сдержала предыдущее, не оставляет никакой надежды в этом. Ведь она – настоящая женщина, а настоящие женщины не держат своего слова.

И я решаю, что, изображая из себя Хитклифа, поступаю верно – итак, прочь все обещания, заведомо невыполнимые, да здравствуют тёмные потаённые надежды, позволяющие видеть чуть больше смысла в происходящем, будь здрав тот единственный день, которым я жив, завтрашнего мне не надо.

Разумеется, она была иного мнения, и я не увидел её ни завтра, ни послезавтра.

Несмотря на всё, я тосковал в своей комнате, тосковал и молился. Знаю, она где-то поблизости, возможно, в другом крыле, возможно, этажом ниже, или на чердаке, но точно в здании. Я знаю это и отягощён этим, больше всего на свете я желаю видеть сквозь стены или проходить через них, моя мысль стремится к ней через пространство и время, через высокие горы и глубокие озёра этой земли, я мечтаю о её чистоте и беспокойно-покорном взоре тёмных глаз. Я воображаю себе ад и чертей, которые навостряют крючья, ад является мне всеми своими бесчисленными мытарствами, и я затаскиваю её туда вместе с собой, как сделал это тот, кто лишил её невинности… О, что я делаю!

Каждым утром я у окна с воспалёнными глазами и смятённым сознанием; с тех самых пор я не спал ни мгновения, прислушиваясь то и дело, не скрипнет ли дверь.

Нынче ночью казалось мне, будто кто-то тихонько стучится в мою дверь, я вскочил с кровати, точно ужаленный, и на негнущихся ногах подбежал к двери, но это лишь сквознячок пошаливал в пустом гнезде выкорчеванного дверного замка. Тогда я запалил свечу, как тогда, дав ей оплыть на мои бумаги, и огонёк её мерцал, едва не затухая, я хотел, чтобы всё было точь-в-точь как тогда. Лишь погода нынче стоит иная – небеса разверзлись и заливают землю дождём со снегом, и всё посерело окрест, дождь заливает наши мечты и наши надежды, и им уж не выбраться, они захлёбываются и тонут. Но погоду я изменить не могу, как ни нашёптываю в окно всякие детские заговоры.

Всё это ни к чему, она не приходит.

Тогда, постепенно сходя с ума, и кидаясь из крайности в крайность, я начинаю думать, что помехой пред ней какая-нибудь мысль или негласный запрет.

Да, особняк поделен на женскую и мужскую части, – таковы правила, установленные доктором, – из женщин к нам заходят лишь наши сиделки и медсёстры. Некогда приходила и старуха Фальк одним только ей известным способом, но вряд ли без ведома доктора Стига. Единственное место, где мы все можем видеться – столовая, или кают-компания, как её здесь называют. Можно встретиться и снаружи, но по разным причинам на улице появляются немногие, не страшащиеся ветра, дождей и холодов. Иные выходит под присмотром, кого-то возят в коляске, двух-трёх человек, не более, старуху в том числе, но с момента той памятной встречи проходит время, несколько дней, а её, точно с намерением, больше не вывозили на прогулку, ни та девица, Ольга, никто вообще. Ей стало хуже, доктор запретил ей покидать особняк, звезда сорвалась с неба и прибила старуху насмерть – масса причин в голове, фантазия не иссякает – масса поводов у меня в мыслях и на языке, кроме одного – Ольга сама не хочет исполнять свои обязанности и всё из-за одного старого писателя. Это приходит чуть позже, и так, в образе шутки, выдумки обостренного болью и бессонницей разума. Когда я лишь начинаю думать об этом, то тут же обзываю себя тупицей и слизняком, и отбрасываю эту мысль от себя как можно дальше – как может быть, чтобы такая мысль вообще посетила меня!? Для надёжности я записываю её на бумаге, а затем со злобным отчаянием обращаю листок в пепел: когда он прогорает с характерным звонким хрустом, таинственная радость посещает меня, изгнав отчаянные мысли прочь.

Следующим днём я сам прохаживаюсь вокруг здания, заглядываю во все окна первого этажа, наблюдаю за вторым этажом, но ничего особенного не вижу; стариковские глаза смотрят на меня в ответ, знакомые и малознакомые, а порою, что и молодые, глаза какой-нибудь из сиделок, любопытные, оценивающие, побуждающие присмотреться пристальней к ним… И присматриваюсь – вздор, выдумка, водевиль, обман! Сколь много глаз, и нигде нет таких молодых таинственно-глубоких, исполненных светлой грустью жизни, как у неё. Ничего тут не поделать – я не знаю, где Ольга может быть.

Кажется, это окончательный тупик. Мне только и остаётся лишь сидеть в своей берлоге злым на весь мир, курить и издеваться над Фридой, это видится самым простым способом забыться.

Но хочу ли я забвения? И хочу ли я быть «овощем», нарочно предав забвению то, что, пусть и подспудно и безосновательно, волнует меня?

Оставить всё так – слишком просто; когда я поступал так?!

И я не оставляю. В тёмной бездне дней, в кромешной тьме, зажигается огонёк, далёкий, точно отстающая на миллиарды световых лет от нас звезда, сокрытая тоской, затуманенная великими расстояниями. Отчего случается это теперь? Это знак, ничто иное, знак! Обратной дороги нет, она длинна и извилиста, но обернись – на ней остались следы, глубокие и не очень, отпечатки моих стоп, не всегда чистые, не всегда верные, обрывки грёз и мечтаний… Вон они, видишь, до самого горизонта! И маленькая Ольга в тех следах, она – один из них, два или три, быть может, старинное-престаринное воспоминание, она явилась мне, чтобы смог я выправить свои ошибки, или же хотя бы объяснить их как можно лучше самому себе.

Что ещё? Желал бы я объясниться с ней? И сам не знаю…

Преследую её, не даю ей покоя, из-за меня она перестала вывозить старуху в парк, и та обречена чахнуть в четырёх стенах, из-за меня белый свет ей, как в копеечку. Да, я не могу себя контролировать – её глаза такие тёмные, так и зовут, но сами не отвечают на зовы, колются, налитые ядом. Господи, а что я скажу ей? Расскажу о следах? Спрошу, не вы ли были мне подругой в 1914 году в России, и не вас ли я приглашать гулять по кладбищу? «Вы в своём уме?» – только что и бросит в ответ она. – «Тогда меня и на свете-то не было, и в вашей проклятой России со всеми её кладбищами делать мне нечего, да и сама я северянка северянкой!». Ответит, да будет такова, с поджатыми губами, надменным взглядом, носом, задранным выше облаков… Ах, да, вы правы, чёрт возьми, но так ведь не зря я уверовал в переселение душ на склоне лет, не зря; и теперь, видите, я вполне мог бы стать ламой на Востоке.

VII

Вдова Фальк не появляется больше в парке, а, стало быть, и мне делать там нечего – новое пальто вновь висит в шкафу моли на радость. Зачем только я его так добивался?

– Вы теперь не гуляете в парке, Лёкк? – спрашивает меня доктор. – Почему?

– Боюсь за вас, дорогой доктор, – отвечаю я.

– Вот как!

– Да, так. Я вполне могу разделить судьбу бедолаги Шмидта, уйти, затеряться в парке и не вернуться. Тогда вам придётся отвечать на неудобные вопросы.

У доктора подобие хорошего настроения, он подтянут и очень молодо выглядит, почти юнец. Маленькая победоносная кампания с мышами даёт о себе знать, верно. Когда он поднимался утром по мраморной лестнице к себе в кабинет, то насвистывал что-то себе под нос, и нарочито стучал каблуками, чтобы показать, как ему хорошо.

– Это ничего, – машет он рукой, – мне не привыкать.

Тем более, что ни на какие вопросы он не отвечал.

– Кроме того, – добавляю я, – я пришёл к выводу, что воздух здесь не так уж и хорош для лёгких, что бы вы ни говорили.

– Эге, хитрец, – замечает доктор, – вот как вы обо мне беспокоились! Воздух! Надо подумать!? Но что я слышу, вы озаботились собственным здоровьем!

Тогда я прикусываю язык.

Мы очень много думаем о смерти – никто не признается в этом из страха, но это так – очень много и очень часто. Мы делаем это так часто, что уже и не замечаем этого, смерть стала нам всем доброй подругой, заменила нам неразговорчивых, занятых собственными переживаниями сиделок, собственных детей, засунувших нас сюда для «нашего же блага». Мы видим Её Величество за обедом в тарелке супа и стакане компота, нам подносят её с таблетками, в нас втравливают её с инъекциями и капельницами, она возит нас в кресле по парку; везде Она и только Она. Её столь много кругом, что нам кажется, будто её нет вовсе, нет в природе, потому что обыденность часто не замечается. Пропадает человек, Оскар Шмидт, немец, ещё вчера живой, говоривший с нами, спорящий на политические темы, полный мыслей и предубеждений, а теперь он просто исчезает, его нет и всё тут. И разговоры о нём становятся разговорами ни о чём, потому как жив или нет, никого больше не интересует, мы будем с удовольствием обсуждать то, как копошатся черви в его теле, а то, что делал он, будучи живым, никому не нужно.