К нам едет Пересвет. Отчет за нулевые - Захар Прилепин

Мне могут ответить, что мировая история закончилась, как рассказал философ и фантазер Френсис Фукуяма. И поэтому теперь — никаких революций, ни-ни! Теперь все наконец на своих местах.

Так этот Фукуяма сам уже передумал и отказался от своего вывода. История — тоже природа, ее никакие фукуямы не остановят своим немощным словом, и Френсис, разумный человек, догадался об этом. А многие — еще нет.

Если все вышесказанное их нисколько не убеждает, я могу лишь посоветовать истовым сторонникам эволюции начать работу с себя.

Кстати, «давайте сами начнем меняться» — это еще одна благоглупость, которую люди повторяют как заговоренные, едва заходит речь о какой-либо серьезной проблеме. И вот я впервые, не без восторга, повторяю это идиотическое предложение: с себя, с себя начните.

Живите эволюционно, как кочан капусты. Где посадили — там и растите. Распухайте. И не сметь прыгать с грядки на грядку.

Например, не стоит заниматься типичным русским бизнесом — с выдавливанием конкурентов, разделом предприятий и ломкой всех преград, что ставит законодательство. Ибо все это имеет вкус насилия. Тем более не рекомендуется заниматься политикой, потому что вся она построена на принципе «поешь ближнего своего». Не стоит менять жен и заводить любовниц — это явная попытка поменять устоявшийся порядок вещей революционным способом, в то время как все мы давно выбрали умеренный, как температура утопленника, консерватизм.

Список пожеланий можно продолжать долго, но мы не будем.

Если берешь на себя труд доказывать кому-то, что курица покрыта перьями и она несет овальные яйца, а тебе не верят — доводов надолго не хватит.

Надо вовремя остановиться.

На мягкой перине, или О столице

А давайте все переедем в Москву? Целой непутевой страной.

К Москве хочется вероломно присоединиться — всей деревней, всем своим провинциальным округом, прицепившейся за кафтан Астраханью, сидящим на горбу Уралом, таежной промозглой периферией, черноземной глубинкой, тьмутараканской затрапезной областью своей.

Издавна вся Россия, кроме Санкт-Петербурга и золотых приисков, хочет приехать в Москву, погостить, а лучше остаться насовсем. Поначалу тихо сидеть на коврике, но не удовлетворяться этим и отвоевывать жизненное пространство по сантиметру в год.

Давайте все переедем в Москву.

Азербайджан уже переехал в Москву, Армения переехала, Грузия… Чечня живет в Москве. Разве мы хуже? Что с того, что мы опоздали, — зато мы много места не занимаем. Мы готовы ездить в столицу на поезде, работать там круглые сутки, возвращаться обратно, завтракать ночью, гладить по голове спящее дитя и в четыре утра выезжать назад.

Возьмите нас, мы смирные.

Когда-то Москва перетянула на себя все одеяло.

Забыла про Киев ополяченный, снесла башку Новгороду, выгнала с крыльца Рязань да Муром, стала посередь страны, руки в боки.

Иван Калита, наверное, виноват, он первый начал.

С тех пор вся Россия сидит на сквозняке с полуголой ягодицей, косит завистливым глазом в сторону Белокаменной.

Москва, эта душная и жадная барыня в тяжелых перинах, любит себя, наслаждается собой, упивается собой.

Петр Великий это понял, содрал с нее одеяло, изнасиловал, уехал в город на болоте, лишил Москву права быть первой. Лучше в болоте стоять тоскливой птицей на одной ноге, лягушек ловить, чем парным медведем в московских перинах потеть. Так думал Петр.

Советские вожди все забыли, снова въехали в Кремль, первые годы жили в нем, не замечая его — ржавый чайник на столе, мужичина с винтовкой у входа. Но Кремль оказался сильнее, заглотил наследников вождей, прожевал и выплюнул. Москва опять победила.

Теперь там проходят инаугурации, пышные и душные, как перины, и, если поскоблить царя, неважно как его зовут, — наверняка обнаружится актер Никита Михалков.

На Москве висит страшное количество грехов: сколько вшей и блох может завестись в перинах, если их не перестирывать, не выбивать, не проветривать. Москва родила «шоу-бизнес», это чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй. Москва — место обитания «политиков»: людей, которые приезжают в столицу из огромной и непотребной России и навсегда забывают самое имя ее.

Москва не тонет. Москва не летает. Москва стоит, как пень, посреди страны: куда ни пойди — обязательно запнешься, ноги обобьешь.

Всякая провинция стремится в Москву — сесть на пенек, съесть пирожок.

Хотите, расскажу сказку о том, зачем стремится?

Говорят, что иногда в провинции есть производственные мощности и трудолюбивые рабочие, которые любопытны всесильной Москве. Москва смотрит на наши мощности и наше трудолюбие в монокль и говорит: «Любопытно-с…»

Близость к Москве позволяет привлечь в провинцию федеральные ресурсы, которые сегодня уже не могут найти себе доходного вложения на территории самой Москвы. Мы привезем себе в черноземную или зауральскую глушь офисы крупных столичных корпораций! Им здесь дешевле жить.

Вслед за офисными работниками из Москвы потянутся бешеные деньги, изящные кафе, престижные рестораны, сауны с молдавскими девушками, автостоянки, американские горки, кавказская мафия, Кристина Орбакай-те и все ее дети и мужья.

Когда они уедут из Москвы — мы туда хлынем и займем все пустующие места. Усядемся за свободные столики в кафе, выйдем на панель вместо молдаванок, запустим американские горки, укатаемся на них до глубокого омерзения, станем их «шоу-бизнесом», их «политикой», въедем в квартиру Кристины Орбакайте, ляжем на тяжелую перину, накроемся пудовым одеялом. Когда работники офисных компаний вернутся из провинции и удивленно воззрятся на нас, мы им скажем: «Пошли вон, лимита! Понаехали тут…»

Гадко, да?

Мне хотелось бы, чтоб в России было сорок тысяч центров развития и каждый имел право голоса и право на жизнь. Мне мечтается о времени, когда художник рисует на Сахалине и при этом известен всей стране, музыканты не едут целым табором за успехом в столицу из Екатеринбурга, а денег у жителей Перми и Салехарда столько же, сколько у москвичей.

Столицу стоит переносить каждые четыре года.

Сегодня она на Волге, завтра на Енисее, послезавтра на Дону, на Оби, на Днепре. Ну и что, что так не бывает?

У нас — будет. Надо разодрать это московское одеяло на лоскуты. Мы пошьем всей стране уютные душегрейки.

Глушь

В лесу, на дороге, проложенной по бывшей узкоколейке, я пробил поддон масляного картера машины. Жахнуло по дну какой-то железякой, неприметно зарывшейся в песке. Выругался, подумал, что — ничего, что — обойдется. Но минуты через три замигала лампочка уровня масла. Остановился — и ахнул: через отверстие, в которое можно просунуть мизинец, непрестанно лило. Наспех чем-то заткнул пробоину, долил оставшееся в канистре масло (до уровня все равно не хватило) и двинул дальше — до ближайшей деревни километров десять. Ночевать в лесу мне не хотелось. Да и смысла ночевать не было никакого. Середина недели, восемь часов вечера: и сегодня вряд ли кто поедет по этой дороге, и завтра никого не дождешься. Сотовый телефон в глухом лесу превратился в игрушку. Не «Ау!» же кричать — все равно никто, кроме лешего, не придет.

Через пару километров увидел у обочины старый «Москвич». Вокруг стояли копенки сена. «Мужики травку косят», — счастливо подумал я и, остановив машину, нажал на сигнал.

Спустя несколько минут из лесу неспешно вышел усатый, небритый мужик лет сорока.

— Отец, — говорю, — беда!

Мужик неспешно подлез под мою машину. Молча встал, отряхнул колени.

— Подставь, — говорит, — баночку, чтобы масло зря не капало.

— Дотянешь меня? — спрашиваю.

Подумал.

— Мне надо уголок тут докосить, — отвечает.

— Коровка? — спрашиваю.

— Козы…

— Мне надеяться больше не на кого, кроме тебя, — говорю. — Коси, буду ждать.

И мужик ушел косить. У него свои дела, поважнее моих, — без иронии говорю. Надо — значит, надо.

Через двадцать минут он вернулся с косой, спокойный. Зацепились и поехали. «Москвич» ревел, но тащил.

Через полчаса показалась деревня. Грязная, обложенная огородами, — порой ухоженными, порой разбурьяненными. Последние, видно, вдовцам принадлежат. Деревянные двухэтажные здания, сырые сараи, лужи в половину Средиземного моря. Мужики на лавочках сидят, махорку курят. Увидев наш кортеж, оживились. Неспешно собрались возле моей машины, разглядывают, молчат, не суетятся.

Минут через пятнадцать разошлись все, но не по домам, а по моим делам — хотя я их ни о чем не просил. Один пошел искать масло (у меня кончилось), еще двое — трезвого сварщика, четвертый — ключи от конторы, где сварочный аппарат лежит.