Сват из Перигора - Джулия Стюарт

Хозяйка толкнула массивную деревянную дверь одной из спален и с радостью отметила, что со времени ее последнего визита здесь ничего не изменилось. Резные стулья и кровать все так же занимала коллекция ужасных старых кукол в выцветших кружевах, их немигающие глазки слепо таращились перед собой. Эмилия провела рукой по крышке туалетного столика и тотчас успокоилась при виде серого мучнистого налета на кончиках пальцев. Осторожно прикрыв за собой дверь, — дабы не потревожить пыль, которую она приберегла на потом, — Эмилия Фрэсс обошла все комнаты, одну за другой, открывая тяжелые деревянные ставни и распахивая высокие зарешеченные окна. Стрелы горячего света утыкались в нелепую мебель, купленную когда-то в лавке старьевщика, озаряли сиянием подлинный антиквариат. К моменту, когда владелица осмотрела последнюю комнату, она уже знала, что поступила правильно, купив этот замок: грязища здесь была именно такой, какой она ее помнила.

Не тратя время на одевание, Эмилия вернулась обратно тем же путем. По дороге она вынимала из дешевых ваз пучки неестественно красных и розовых пластмассовых цветков и складывала в черный мешок для мусора, обнаруженный в выдвижном ящике на кухне. Открыв выбеленную солнцем парадную дверь, она прошла через двор к великолепной часовне конца XV века, отстроенной заново руками прокаженных, и нарвала полную охапку плюща, что вился по каменным стенам. Пустые вазы она заполнила вечнозелеными завитками, а одинокий цветок разросшегося за много веков абрикоса поместила в стакан с водой у кровати эпохи Ренессанса.

Собравшись наконец с духом, Эмилия вошла в ванную и несколько минут с любопытством разглядывала засохшие трупики насекомых на дне запачканной раковины. Затем вернулась в комнату, достала из своего единственного чемодана кусок мыла, вышла во двор, сбросила белый, расшитый темно-синими цветами хлопчатобумажный халат и с удовольствием приняла душ, поливая себя холодной водой из садового шланга. Разгуливая, обсыхая, по замку нагишом, — босые подошвы мгновенно стали черными — Эмилия Фрэсс наткнулась на кожаный, обитый гвоздями с медными шляпками сундук в спальне наверху. Сгорая от любопытства, Эмилия опустилась на колени и с трудом подняла крышку обеими руками. Перед ее восхищенным взором предстал роскошный старинный гардероб. Поднявшись с пола, она принялась вынимать помятые веками заточения платья из сундука и внимательно разглядывать. Выбрав одно, цвета голубых ирисов, с кружевным лифом, Эмилия надела его через низ, и, о чудо, платье пришлось ей впору. Она посмотрелась в зеркало — все в старческих пятнах — и забрала свои длинные седые и жутко бесившие ее волосы в пучок на затылке, закрепив шпилькой, украшенной драгоценными камнями, которую нашла в черепаховой шкатулке на туалетном столике. Затем она прошла обратно по коридору и спустилась по каменной винтовой лестнице; шуршащий подол струился следом по холодным ступенькам, давно нуждавшимся в ремонте. Из горшка у кухонной раковины Эмилия достала большие ножницы — все в крапинках засохшей петрушки — и обкорнала платье до колена. И лишь тогда взялась за поиски тряпок для пыли.

Когда менее чем через час от тряпок остались одни лохмотья, владелица замка села в машину и отправилась в ближайший супермаркет. Народ изумленно таращился на женщину в старинном платье с обкромсанным подолом — многие не узнавали ее, — толкавшую перед собой тележку, доверху набитую чистящими средствами и запасом продуктов как минимум на неделю. По дороге в Амур-сюр-Белль Эмилия подняла боковое стекло и смотрела прямо перед собой, чтобы не встретиться взглядом с кем-нибудь из односельчан и не тратить время на разговоры. Добравшись до замка, она приклеила записку со словами «Закрыто на неделю» над табличкой с часами работы замка и подняла за собой мост.

В кухне со сводчатым потолком и коллекцией потускневшей медной утвари на стеллажах, покрывавших три стенки из четырех, она нафаршировала пару телячьих ушей молодой говядиной, грибами и ветчиной и туго перевязала нитками. Опустив конвертики в крепкий костный бульон, она поставила кастрюлю на медленный огонь на три часа, а сама тем временем принялась за дело. Всю дорогу от супермаркета из головы Эмилии не выходил скелет ламы, что стоял в коридоре и со временем приобрел пепельно-бледный оттенок. Однако стоило владелице замка взяться за тряпку, и уже через несколько часов все семьдесят девять косточек вернулись к своему натуральному цвету незрелого бри.

В течение недели Эмилия Фрэсс твердо вела свой корабль с тряпками, щетками и душистыми полиролями из комнаты в комнату, подбадриваемая мыслью о том, что как только она закончит, ей тут же придется приняться за дело сначала. Чем активнее она терла и драила, тем больше прелести находила в ветхости своего нового жилища, реставрировать которое даже не собиралась. С благоговейным трепетом смотрела она на роскошную палитру плесени и поразительное упорство древоточцев. Когда спина и шея Эмилии отказывались разгибаться, она взбиралась на крышу замка и сидела у его скандальных бастионов, восторгаясь плавными изгибами Белль, ярко-желтыми ирисами в крепостном рву или полетом сарычей, чьи крупные и цепкие лапы свободно болтались под брюшком. Вечером, перед сном, она раздевалась донага, шла через внутренний двор замка, ложилась на нескошенную траву и любовалась мутными силуэтами пикирующих нетопырей, с наслаждением вдыхая душистый смрад их свежего помета.

В последний день перед открытием — точно клиент в ресторане, собравшийся насладиться особо сочной креветкой, которую приберег напоследок, — Эмилия Фрэсс распахнула двери пустой grand salon и заглянула внутрь. Там, от дверей до огромного каменного очага, простерся перекидной двусторонний пол: одна сторона из дуба, другая — из ореха. Согласно путеводителю для туристов — неполному собранию скверно отпечатанных листов, скрепленных кольцами в папке, которая вызывала больше вопросов, нежели давала ответов, — паркет, уложенный в 1657 году, переворачивали каждые 200 лет. Эмилия Фрэсс принесла ведро воды и для начала протерла дубовые дощечки, обращенные наружу. Когда солнечные лучи-пальцы высушили их, она опустилась на четвереньки и полировала каждую дощечку до тех пор, пока не увидела в полу собственное отражение. Покончив с полировкой, Эмилия вернулась на кухню, поджарила несколько кусков кровяной колбасы и съела с хлебом, сидя на одной из резных скамей в великолепной часовне конца XV века, отстроенной заново руками прокаженных. Вернувшись в grand salon, Эмилия встала в дверях и полюбовалась своей работой. А затем вновь опустилась на четвереньки — при этом коротко, но смачно рыгнув, — и, невзирая на то что до срока смены дощечек оставалось еще девяносто четыре года, перевернула их все орехом наружу — момент, о котором грезила с самого первого дня переезда в замок. К вечеру ореховый пол сиял так ослепительно, что залетавшие в дом ласточки терялись, не в состоянии найти дорогу назад.

На следующее утро Эмилия поднялась чуть свет, опустила мост и сняла с доски собственноручно написанную записку. Где-то после полудня, когда она собирала айву в заросшем саду, успев уже позабыть, что замок открыт для посетителей, рядом неожиданно возник немецкий турист в приличествующих случаю шортах и попросил провести экскурсию. Любезно предложив гостю угоститься айвой, Эмилия поставила корзину на землю и пригласила его за собой в холл. Когда они подошли к скелету ламы и немец поинтересовался, откуда он здесь, Эмилия Фрэсс ни словом не обмолвилась, что, согласно путеводителю для туристов, мертвую ламу обнаружили во рве замка семьдесят два года назад — бедняга сбежала из бродячего цирка. Вместо этого она вдруг поймала себя на том, что рассказывает романтическую историю о юноше-трубадуре, который давным-давно, еще в XIV веке, скакал на ламе от самой Персии, дабы преподнести ее в дар своей возлюбленной, отвергнувшей все предыдущие подарки, в том числе ярко-алого соловья и собственную почку трубадура. Диковинное животное, о существовании коего в те времена даже не слышали, лама, похоже, смягчила сердце неприступной красавицы. Некоторое время троица жила душа в душу, животному даже выделили отдельную спальню с видом на сад и собственное место за обеденным столом, несмотря на отвратительную привычку плеваться. Но прошли годы, и жена стала все больше времени проводить с ламой, которая не страдала хронической потребностью декламировать жуткие вирши в убийственных количествах. И вот однажды ночью, когда его возлюбленная отправилась в спальню раньше обычного, снедаемый ревностью неблагодарный поэт выпустил своему победоносному гужевому транспорту кишки, нанизал на вертел и съел. Никто точно не знает, что случилось с трубадуром впоследствии, но его обезглавленный призрак по сей день бродит у выгребной ямы, а ветреными ночами сквозь трещины в оконных рамах замка долетают обрывки его отвратительных виршей.