Время красного дракона - Владилен Машковцев

Молотов понимал, что Ломинадзе обречен. И Генрих Ягода предупредил Вячеслава Михайловича:

— Как бы твой друг не влип там в Магнитке, замарать его может Ломинадзе.

— Какой друг? — с безразличием спросил Молотов.

— Авраамий Завенягин.

— За Авраамия отвечает Серго Орджоникидзе, это его кадры, — холодно закончил разговор Вячеслав Михайлович.

Молотов не боялся Ягоды, презирал его, третировал своим спокойствием и превосходством. Поэтому Вячеслав Михайлович и гневался на свою супругу, когда она позволяла себе поругивать и просмеивать Сталина. Жена могла лишить его, Молотова, превосходства над Ягодой. Вот и супруга Калинина такая же болтушка. И у Артузова — не лучше. Конечно, Коба не будет, наверно, связываться с этими базарными бабами. Но лучше бы они укоротили свои ядовитые языки. Зачем лезут в большую политику? Не женское, не бабье это дело. Политика — это предвидение, искусство расширять и укреплять государство, умение моделировать общественные процессы с учетом классовых интересов, необходимость уничтожать врагов:

— Сталин не человек, а гнида! — шипела на всех дружеских сборищах супруга Калинина.

Молотов предупреждал свою жену:

— Коба вот запихнет ее в концлагерь, и будет она там в какой-нибудь бане соскабливать стеклышком гниды с кальсон заключенных.

Люди, обыватели, в большинстве своем полагают, будто у вождей, крупных государственных деятелей почти нет личной жизни, увлечений, влюбленности. Молотову было известно, что Кобе нравилась Алексаша Коллонтай. И чувство теплоты, любви к этой женщине Сталин скрывать не умел. Восторгался Иосиф и красавицей, артисткой Эммой Цесарской. Любил он и свою жену, был потрясен ее самоубийством.

Молотов любил свою жену, но был увлечен и Цесарской. Она виделась и снилась ему. Он представлял ее рядом с собой в постели, за обеденным столом. В саду, возле дуба, у которого молния сожгла вершину. Вячеслав Михайлович как-то даже полушутя признался Авраамию Завенягину:

— Если бы я получил возможность повторить жизнь заново, я бы женился на Эмме Цесарской.

Завенягин не стал утончаться:

— Для этого, по-моему, не обязательно повторять жизнь заново.

Молотов тогда прервал разговор, заговорил о другом:

— Авраамий, зачем ты вмешиваешься в дела НКВД? Ну, держат они, допустим, в концлагере какого-то умалишенного. У них невиновные, безусловно, есть. Лес рубят — щепки летят. Понимаю, когда вступился ты за своего инженера, горняка Боголюбова. Но какой интерес у тебя к душевнобольному? Велика ли разница — за какой он решеткой: за тюремной или за больничной? Понимаешь: звонит мне Ягода, жалуется. Мол, Завенягин просит освободить какого-то психа, бродягу. Он тебе нужен?

— Так ведь компрометируют советскую власть, партию. И если честно, тот бродяга мне нужен. Он талантливый верхолаз, специалист по трубам. У него и кличка — Трубочист.

— Хорошо, Авраамий, отдадим тебе специалиста.

— Спасибо.

— А как ты, Авраамий, относишься к Хитарову?

— Умница. У меня с ним дружба, хотя видимся редко.

— Наверно, мы пошлем его к тебе, в Магнитку, секретарем горкома партии. Вопрос уже решен в общем.

— А Ломинадзе куда? На новое место, в Москву?

— На новое, — посмотрел Вячеслав Михайлович на дуб с вершиной, обожженной молнией.

Вспоминая о прошедших днях, минувших событиях, Молотов отчетливо видел себя со стороны. И в эти минуты существовало как бы две одинаковые личности-двойники. Но противоречия между ними не было. Два Молотовых сливались в один монолит. Второй Молотов подтверждал правоту первого.

Раздумья Вячеслава Михайловича прервала жена:

— Сегодня ночью ты назвал меня Эммой. Что бы это значило? Какая Эмма у тебя появилась? Молчишь! Ладно, я ведь все разведаю. Лучше сам скажи, что это за Эмма?

Он улыбнулся:

— Эмма Цесарская.

Супруга заливисто рассмеялась. Она отлично понимала, что у ее благоверного, уравновешенного и серьезного мужа никогда не будет любовницы. Каждое слово и действие его всегда обдуманы, выверены, искренне нацелены на служение великому долгу. Но прав ли муж в своей ставке на Кобу? У Иосифа — профиль серой крысы. В улыбке он иногда обаятелен, но и при этом из него лучатся дьявольская хитрость, коварство. При гадании на картах он как пиковый король выпадает опасностью, тюрьмой и смертью. Разумеется, все это глупости — для отдыха и разрядки. Великое счастье — жизнь!

Цветь десятая

В каждом выборе — судьба, а в судьбе — выбор. У Виссариона Ломинадзе выбора не было. О выборе и судьбе надо было думать раньше. С каждым днем он все больше чувствовал, как сжимается вокруг него железное кольцо опалы. Правда, радовали работа, ощущение причастности к большим событиям, радушие коллег, товарищей.

Секретарь горкома пытался подвести итоги за прошедший год. В марте выдали плавку на пятой мартеновской печи, в мае запустили шестую печь, в августе вступил в строй среднелистовой прокатный стан «500». С пуском этого агрегата Магнитогорский комбинат стал поставщиком сортового проката и превратился в предприятие с законченным металлургическим циклом. В ноябре сдали в эксплуатацию седьмую мартеновскую печь.

Партийной организации, комсомолу, удалось встать во главе ударного труда. Металлургический гигант у горы Магнитной стал реальностью. Велика заслуга в этом и Гугеля, и Завенягина, и курда Чингиза Ильдрыма, и безвинно погибшего в концлагере Гассельблата... Но вспомнят ли об этом люди? Если начнется война, вспомнят и оценят. Магнитка тогда явится кузницей не только плуга, но и грозного меча... Конечно, металлургические заводы строятся и в зарубежье не хуже наших. Но мы думаем ведь еще и о духовном развитии личности, о культуре.

По-другому Ломинадзе мыслить не мог. Секретарь горкома держал под стеклом на столе копию приказа по заводу, подписанную Завенягиным, показывал ее с гордостью именитым гостям и разным комиссиям. Инициатором приказа был он, секретарь горкома партии. Миновал уже год, а перечитывать документ было приятно:

«31 января 1934 года. Приказ ? 28 по Магнитогорскому металлургическому комбинату.

Исполнилось три года магнитогорской литературной организации, созданной в 1930 году. Литературная группа «Буксир», насчитывавшая 24 человека, превратилась сейчас в крупнейшую литературную организацию Урала, объединяющую около ста человек, большинство которых рабочие-ударники цехов Магнитогорского комбината. За три года литературная организация Магнитогорска выдвинула и воспитала писателей, известных не только Уралу, но и общественности всего Союза. Силами магнитогорских писателей созданы повести, книги стихов, пьесы. Повесть машиниста Александра Авдеенко «Я люблю» издана в Москве, переведена на немецкий и французский языки. Издана в Москве книга стихов Бориса Ручьева «Вторая родина», Василия Макарова — «Огни соревнования».

Выражая уверенность, что магнитогорская литорганизация и в дальнейшем обеспечит свой рост, даст достойные произведения о Магнитострое и его людях, отмечая большую проделанную работу, — ПРИКАЗЫВАЮ:

1. Выделить на 1934 год на издание журнала «За Магнитострой литературы», утвержденного ГК ВКП(б) — 20 тысяч рублей.

2. Оборудовать на Магнитострое Дом писателя. Отпустить оргкомитету ССП — 10 тысяч рублей на оборудование библиотеки.

3. Премировать магнитогорский оргкомитет ССП — пишущей машинкой.

4. Персонально премирую следующих товарищей: Макарова — организатора первой литературной группы на Магнитострое — велосипедом и 300 руб. Панфилова — председателя оргкомитета ССП — 300 руб. Бориса Ручьева — бывшего бетонщика — премировать творческой командировкой по Уралу — 1200 рублей. Александра Авдеенко, машиниста горячих путей, творческой командировкой — 1200 рублей. Поэта Михаила Люгарина, бывшего бетонщика, творческим отпуском — 500 рублей. Сержантова — творческим отпуском — 400 руб. Товарищей Каркаса, Дробышевского, Гаврилова, Смелянского, Хабарова премировать творческим отпуском — по 200 рублей каждого.

Начальник комбината — Завенягин».

Крупные пушистые снежинки густо кружились за окном горкома партии. Снег и дождь вечны. А вечны ли горком партии, завод? Какие люди заменят нас? Придет вместо Завенягина лет через пятьдесят какой-нибудь директоришка Пупкин и не выделит для поэтов и двух-трех тысяч. Да еще и обоснует, прикроется коллективным решением. За гигантами часто приходят пигмеи. После Ивана Грозного — Годуновы и Шуйские, за Петром Великим — Анны Иоанновны, вместо Ленина — жалкий Джугашвили...

Снегопад усиливался, густел, округлял очертания улиц белыми сугробами крупчатки. Снег, наверно, всегда вызывает ассоциации с понятиями — белизна, чистота. Ломинадзе философствовал:

— Снег чист, а я грязен. На съезде партии назвал с трибуны Кобу великим преемником Ленина. А проголосовал — против. Да еще и признался в этом. Какая-то помесь тактической хитрости, двурушничества и глупости. Разумеется, что на это толкали. Но ведь можно было воздержаться. Для съезда хватило бы покаяний Зиновьева, Бухарина, Каменева, Томского... Предупреждал и друг Лазарь Шацкин: мол, не позорь себя, Бесо, как мы, фарсом, фальшивым раскаянием. И уж самым презабавным являлось то, что никакой оппозиции «Сырцов — Ломинадзе» никогда не существовало! Был всего-навсего разговор с попутчиком в вагоне, подслушанный осведомителем. И за это сняли с поезда, вернули в Москву для допроса, сляпали «оппозицию». Совершенно непостижимо. И что означает: «право-левацкий блок»? Бессмыслица какая-то. Правда, письмо в ЦК против насильственного загона крестьян в колхозы он, Ломинадзе, посылал. Но ведь Сталин и сам сказал об этом же еще более остро в статье «Головокружение от успехов».