Мальчик во мгле и другие рассказы (сборник) - Мервин Пик

Сонливость уже одолевала меня, но не успел я встать, чтобы раздеться, как против своей воли устремил взгляд на шкап. Полностью уверившись, что сон мой и впрямь был сном – и ничем иным, кроме сна, – я поддался этой отвратительной привычке, поэтому последним перед тем, как уснуть, видел только дверную ручку – и ничего более.

И вновь шевельнулась она, и опять, столь же для меня ужасно, как и прежде, продолжала поворачиваться преднамеренным вращеньем своим, и сердце мое, казалось, застряло меж ребрами, колотясь и стараясь освободиться в безмолвии второй ужасающей ночи. Вся кожа моя сочилась потом, а рот наполнился алчным вкусом ужаса.

То, что все это происходило сызнова, было повторением, никак меня не утешало, ибо выглядело так, будто нечто некогда невероятное теперь обратилось в неоспоримое.

Медленно, неумолимо ручка повернулась, и дверца шкапа распахнулась, и мой вечерний костюм выплыл, как и прежде, и брюки соскользнули, покуда не коснулись пола, вешалка выпуталась из плеч, и, казалось, в нелепом этом, однако жутком ритуале нет никаких перемен – пока не настал миг, когда привидение должно было повернуться к окну. На сей раз оборотилось оно ко мне – и, хотя лица у него не было, я знал, что оно на меня смотрит.

Затем, когда все тело его неистово затряслось, я не более чем на секунду закрыл глаза, но за это мгновенье одежда успела исчезнуть за открытым окном.

Я вскочил на ноги и бросился к нему. Поначалу не было видно ничего, ибо взор свой я устремлял на лужайку, ярдов на шестьдесят тянувшуюся от моего дома до лесной опушки. Ни единое существо – ни призрак, ни смертный – не могло бы преодолеть это расстояние за те несколько секунд, что потребовались мне на то, чтобы достичь окна. Но тут некое движенье в полумгле заставило меня посмотреть вниз – и вот оно, стояло на узкой гравиевой дорожке прямо подо мной. Спиной оно повернулось к дому, а рукава по бокам были чуть приподняты, хоть и пусты.

Будучи непосредственно над безглавым существом, я поймал себя на том, что вынужден заглядывать в кошмарную тьму круглого провала, чей внешний обод очерчивался жестким белым воротничком. Я глядел, борясь с тошнотой, а оно понеслось – или же поскользило – к лужайке; трудно подобрать слово, какое могло бы сообразно предположить способ, коим оно перемещалось по земле, – фрак неестественно прям, а брючины, похоже, чуть ли не влекутся по траве, хотя земли на самом деле не касаются.

Я был полностью одет, это, похоже, придало мне мужества, ибо, невзирая на внутренний свой ужас, я сбежал по лестнице и выскочил из дому – и успел заметить, как привидение исчезает в роще за газоном. На бегу отметил я место, где оно скрылось в зарослях, и, опасаясь, что могу потерять эту нечестивую тварь, лихорадочно понесся через широко раскинувшуюся лужайку.

И сделал это недаром: достигши опушки дубовой рощи, я успел поймать взглядом высокий белый воротничок и проблеск манжет впереди и правее меня.

Конечно же, рощу эту я хорошо знал при свете дня, а вот ночью она казалась совершенно иным местом, однако я следовал за привидением, как умел, временами спотыкаясь и едва ли не теряя парившее существо из виду, пока оно мелькало впереди меж деревьев. В продвижении его, казалось, нет колебаний, и мне пришло в голову, судя по избранному им направлению, что уже вскорости оно должно достигнуть первой из длинных аллей, что тянулись через рощу с востока на запад.

Так оно и произошло, ибо лишь несколько мгновений спустя листва у меня над головой расступилась, и я оказался на закраине длинного травянистого проспекта, обсаженного дубами, а менее чем в сотне шагов левее увидел свое бестелесное одеянье.

Бестелесно-то оно было, однако таковым вовсе не казалось, несмотря на отсутствие ступней, ладоней или головы. Поскольку мне стало очевидно, что предметы моего туалета пребывают в состоянии крайнего возбужденья – поворачиваются туда и сюда, порой обходят вокруг дубового ствола на противоположном краю проспекта, иногда взмывают на дюйм над землей, а плечи подаются при этом вперед, как если б, невзирая на безголовость, мой костюм вглядывался в дальнюю сужающуюся перспективу лесной аллеи.

Тут внезапно сердце мое едва не выпрыгнуло у меня изо рта: мое вечернее платье (манжеты и воротничок белели в тусклом свете) неистово затряслось, и я, обративши взгляд в том направлении, куда был обращен костюм, увидел, что к нам издали плывет льдисто-голубое вечернее платье.

Все ближе и ближе подплывало оно, ближе и ближе парило с легкою красотой, а длинная юбка его волочилась по земле. Однако ног у него не было, как не было ни рук, ни плеч. Не было и головы, но все же что-то знакомое почудилось мне в нем, когда наконец оно достигло моего черного наряда, и я увидел, как рукав моего фрака скользнул вокруг льдисто-голубой шелковой талии полой дамы – и начался танец, от которого стыла моя кровь, ибо все движенья были медлительны, едва ль не досужи, однако безголовое существо все дрожало, словно задетая скрипичная струна.

В противовес кошмарному этому колебанью вечернее платье партнерши его двигалось на странно замороженный манер, еще более кошмарный оттого, что у фигуры не было рук. Наблюдая за ними, я начал ощущать в теле жуткую тошноту, и колени под мною стали слабнуть. Ища опоры, я схватился за ветку подле меня, и к ужасу моему та обломилась у меня в руке – со щелчком, в тиши ночи прозвучавшим, как ружейный выстрел. Я утратил равновесие и рухнул на колени, но, тут же спохватившись, обратил взор свой на танцоров. Их не было – не было так, как будто не было их здесь никогда. Проспект, обсаженный высокими деревьями, тянулся вдаль в тожественном безмолвии, залитом лунным светом.

И тут заметил я нечто похожее на малую груду материи, неопрятно сброшенной на росчисть. Собравшись с духом, я шагнул под лунный свет и, шаг за шагом, стал приближаться к безжизненной груде, а подойдя к ней футов на двенадцать, увидел, что она состоит из черного матерьяла, перепутавшегося с тканью приятнее, цветом – голубого льда.

Там же, где замер я, меня пробило потом, и не могу сообщить вам, сколь долго я там оставался: тошнота нарастала у меня в желудке и разуме, – и тут одно шевеленье неряшливой кучки немедленно повлекло за собою другое, и прямо у меня на глазах детали туалетов принялись распутываться, и одна за другою подниматься с земли и вновь собираться в воздухе, а еще через мгновенье оба скрылись из виду: красивое платье устремилось по траве туда же, откуда явилось, пока не сократилось до льдисто-голубой пылинки вдали проспекта. Мой же костюм не менее проворно бежал в противоположном направлении и пропал из виду, я же остался один.

Как добрался я до дому, не узнаю никогда – скорее, мнится мне, инстинктом, нежели рассудком, ибо я весь горел в лихорадке и был смертельно утомлен.

Когда же наконец я проковылял вверх по лестнице к себе в спальню – тут же рухнул на колени и подняться не мог несколько минут. Обретши наконец опору, я обратил взгляд свой на гардероб и воззрился на латунную ручку, покуда не охватил меня порыв мужества, и я не повернул ее; дверца распахнулась.

Внутри, как обычно строго, висели мой фрак и брюки.

Последовавшую засим неделю я прожил в состоянье нервного возбуждения; возбужденья причем самого зверского. Я был испуган, но еще и – зачарован. Я ловил себя на мыслях лишь о том, что случится в следующую пятницу. Те несколько друзей моих, с которыми виделись мы в непосредственной близости от моего дома, поражались моей наружности, поскольку лицо у меня – обыкновенно цвета свежего и вида румяного – все посерело. У меня дрожали руки, а глаза метались туда и сюда, как если б меня загнали в угол.

О том, что произошло, я не рассказывал никому. Дело вовсе не в том, что я был храбр. Был я, скорее, трусом. Я неизменно питал отвращение ко всему неземному либо чему угодно хоть отдаленно сверхъестественному, и головы бы нипочем не осмелился вновь поднять прилюдно, знай, что ко мне относятся, как к чему-то вроде чудаковатого метафизика. Я понимал, что лучше мне все это пережить в одиночестве, как бы напуган я ни был, нежели рисковать воздетыми бровями – взглядами искоса. Когда возможно, все эти семь дней друзей своих я избегал. Но было одно особенное свиданье, которым я не мог, да и не желал пренебречь.

Я обещал, обещал верно, встретиться с некими своими друзьями, которые в следующую пятницу давали небольшой ужин. Но дело не только в этом – если б речь шла только об ужине, я бы изобрел какой-нибудь достоверный предлог. Нет, причина была здесь совершенно в ином. Там должна была присутствовать моя жена – наши общие друзья в неведенье своем были полны решимости нас заново свести. Они видели, как упрочивается наш недуг. Что касается меня, то весь мой организм был болен, ибо, если сказать правду, без нее я был лишь половиною существа. А она? Она, кто оставила меня, не видя ни малейшей надежды для нас, а лишь укрепленье той извращенной и отвратительной дряни, что понуждает мужчин к их собственному уничтоженью, чем больше любви – тем сильнее желанье ранить. Что же она? Как и я, говорили они, эти мои друзья, мне, она также быстро чахла.