Мальчик во мгле и другие рассказы (сборник) - Мервин Пик

– Наверное.

– А патина на алых журавлях – каковы ваши ощущенья? На легчайший оттенок слишком уж очевидно схватилась – лишь на тень оттенка?

– Наверное.

– Быть может – быть может. Однако же сколь я разволновался – хотя с чего бы? Надо бы тщательней за собою следить – очень и очень надо. До чего примечательно осыпается с нее вся ее слава. Я в точности вижу, о чем вы, – есть в ней все же некая скверность – определенно есть. Вы же понимаете, что я имею в виду под скверностью, правда? Как будто бы ваза испортилась, так протухает яйцо – или же мелодия, от которой устаешь, – однако свежесть свою все же сохраняет – как ни странно.

– Наверное.

– Вы правы. О как же вы правы – мне все это открылось, так очень, очень ясно. Эта штука – подделка. Да, да, теперь я это вижу. Чудовище, ха-ха-ха! Красно-синее чудовище! Как же могли вы, дорогой друг мой, вообще нечто подобное приобрести?

– У меня заняло восемь лет, дружище, а не восемь минут, чтобы прийти к своему подозренью. Восемь лет я разрывался между наслажденьем этой вазой и отвращеньем к ней. Как бы то ни было, есть лишь один способ подтвердить мое сужденье.

– И каков же он?

– Таков, чтобы ее разбить!

– Разбить?

– Разбить на части и убедиться, что на внутренней стороне круглого основанья нет маркировки в виде краба. От всех сомнений она мне стала отвратительна. Будьте так добры – засвидетельствуйте разбиенье этой фальшивой и раздутой красоты.

– Но…

– Время ли для колебаний?

– Нет, нет, дорогой мой… но…

– Никаких но – будьте так любезны подать мне вон ту кочергу. Благодарю вас…

– Вы вполне?..

– Будьте добры, помолчите.

– Но какое самообладанье – какая уверенность в собственной убежденности и каков стиль, дорогой мой друг. Вы изумляете и поражаете меня. Это великолепно. Вот вам кочерга. Я приветствую интуицию вашу. Разбейте самозванку. Сокрушите эту безвкусную дрянь!

Когда кочерга опустилась, и древняя ваза раскололась на четыре листка-обломка, ценители опустились на колени и обнаружили на неглазурованной глине оттиск в виде краба – на внутренней стороне круглого основания вазы.

Она была подлинной!

Она была подлинной!

Она все-таки была прекрасна!

Танец смерти

Первая публикация: «Science Fantasy», 1963 г., т. 21, № 61

Разбудила ли меня полная луна, не знаю. Вполне могла. Или же меланхолия, обуявшая дух мой и окрасившая все мои сны, стала слишком сильна, и я более не мог выдерживать ее, – и прорвалась сквозь сон мой, а я вдруг остался наяву и весь дрожа.

Не стану рассказывать вам здесь о несчастливых обстоятельствах, которые от меня отпугнули мою дорогую жену. Я не способен поведать о той кошмарной разлуке. Довольно будет сказать, что, несмотря на злосчастную любовь нашу – а быть может, как раз из-за нее, – нас разбросало в стороны, хотя, как услышите вы в дальнейшем, отчаянное это деянье не привело в итоге ни к чему, кроме кошмара.

Ложась спать, я широко раздвинул шторы, ибо ночь была пасмурна, теперь же, раскрыв глаза, обнаружил, что спальня моя залита светом луны.

Лежал я на боку, а лицом ко мне стоял гардероб – высокий шкап, – и взгляд мой поблуждал по его панелям, пока не остановился на одной его металлической ручке.

Мне было тягостно, однако покамест – никакого ощутимого повода к тревоге; и я бы снова закрыл глаза, если б сердце мое внезапно не прекратило биться. Ибо металлическая ручка на дверце шкафа, в которую уперся мой взгляд, начала очень медленно, очень уверенно поворачиваться – без единого звука.

Ни с какой долей точности не могу припомнить, что за мысли овладели мной, покуда эта латунная ручка непрестанно поворачивалась. Знаю лишь, что лихорадочные мысли, возникшие у меня, все были пропитаны страхом, поэтому рассудок мой обливался потом не менее моего тела. Но взгляда оторвать я не мог – и не мог закрыть глаза. Способен я был лишь смотреть, как сама шкапная дверца начала медленно распахиваться с отвратительной целенаправленностью, пока не открылась в лунно-залитую комнату настежь.

И тут случилось это… произошло в безмолвии, когда и зов маленькой совы из ближайшей лесной чащи или вздох листвы не потревожит ранних часов летней ночи: парадная моя одежда на вешалке медленно выплыла из гардероба и с безграничной гладкостью упокоилась в воздухе прямо перед моим туалетным столиком.

Так неожиданно, так нелепо было это, что удивительно, отчего я не утратил самообладания и не закричал. Но ужас застрял у меня в горле, и я не издал ни звука, но продолжал наблюдать, как брюки соскользнули с поперечины вешалки, покуда их нижние конечности не оказались в паре дюймов от пола, и не остались в этом положении, вялые и пустые. Едва это произошло, как некое возмущенье в плечах дало мне понять, что белый жилет и длинный черный фрак стараются выпутаться из вешалки – и вот уж, все разом, они освободились, а сама вешалка, оставив за собою в комнате безголовый, безрукий и безногий призрак, вплыла в глубины шкапа, и дверца за нею закрылась.

Вот уже вялые – ввиду отсутствия рук в них – рукава разыграли пантомиму, повязывая белый галстук под белый воротничок, а затем, что самое странное, пустая фигура в следующий же миг склонилась в воздухе под углом в тридцать градусов от пола, взмахнувши безвольными рукавами вперед, словно бы собираясь нырнуть, и, взметнувши «фалды», проплыла по комнате прямо в окно.

Не успев сообразить, что делаю, я достиг окна и успел заметить, как вдалеке, за газоном, парадный мой костюм плавно держит путь к дубовой рощице, где затем он и скрылся во тьме под деревьями.

Сколько стоял я, переводя взгляд с лужайки на долгую густую опушку дубняка, – не ведаю, как не знаю и того, сколь долго, наконец пересекши комнату обратно, смотрел я на ручку гардеробной дверцы, покуда не собрал воедино все свое мужество и не схватился за нее – и не повернул, и не распахнул дверцу. Знаю только, что в итоге я это сделал и увидел, что внутри висит лишь голая деревянная вешалка.

Наконец я захлопнул дверцу и повернулся к шкапу спиной. Принялся расхаживать по комнате в лихорадке страшных предчувствий. Наконец, изможденный, рухнул на кровать. И лишь когда забрезжила заря, я провалился в липкий сон.

А проснулся за полдень. Окрестность бурлила знакомыми звуками: в плюще за окном галдели воробьи, лаяла собака, а в нескольких полях от дома тарахтел трактор; и, прислушиваясь ко всему этому в полусне, лишь через целую минуту я смог припомнить пережитый ночной кошмар. Конечно же, то был всего лишь кошмар! Чем же еще мог он оказаться? С кратким смешком я откинул с себя покрывала, встал на ноги и принялся одеваться. И лишь когда собрался открыть дверцу гардероба, на миг приостановился. Сон был слишком уж отчетлив, чтоб от него можно было отмахнуться просто так, даже при здравом свете летнего дня, но я вновь рассмеялся, и от звука моего же смеха по спине у меня побежали мурашки. Как будто дитя – такое я однажды слышал – кричало в ужасе: «Тебя я не боюсь. Тебя я не боюсь».

Раскрыв шкап, я вздохнул с облегчением – там, скромно вися в полутьме, виднелся мой парадный костюм. Сняв с вешалки твидовый пиджак, я уже собрался было закрыть дверцу, но тут увидел, что к колену моих вечерних брюк пристал клок травы.

У меня всегда имелась привычка – можно сказать, даже пунктик – содержать свою одежду в хорошем состоянии. А коли так, мне показалось странным, отчего на костюме, который я чистил щеткой вчера или позавчера вечером, остался такой недочет. Почему я не обратил внимания на пучок травы? Тем не менее, как ни странно, я сказал себе, что, разумеется, этому должно быть какая-то простое объяснение, и маленькую сию загвоздку выбросил из головы.

Почему, я не вполне понимаю, но об этом сне я не рассказывал никому – может статься, из-за того, что все странное или причудливое противно моему вкусу, и я предполагал – вероятно, зря, – что и другим подобные вещи неприятны. Весь день от меня не отступало воспоминанье о жуткой ночи. Если б я так не опасался, что меня сочтут, по мысли моей, странным, как знать – я б, возможно, и снискал облегченья, поверив кому-нибудь этот глупый сон. Видите ли, он не просто меня пугал – он, помимо прочего, был еще и нелеп. Такому скорее улыбнешься, чем испугаешься его. Но я поймал себе на том, что улыбаться ему не могу.

Следующие шесть дней миновали без особых происшествий. На седьмой вечер – в пятницу – я отправился в постель гораздо позже, чем делаю это обычно: на ужин ко мне явились несколько друзей, и мы засиделись за беседой сильно после полуночи, когда же они ушли, я взялся за чтение, поэтому в спальню к себе поднялся только около двух, и тут же, полностью одетым, повалился на кровать и еще по крайней мере минут двадцать продолжал читать книгу.

Сонливость уже одолевала меня, но не успел я встать, чтобы раздеться, как против своей воли устремил взгляд на шкап. Полностью уверившись, что сон мой и впрямь был сном – и ничем иным, кроме сна, – я поддался этой отвратительной привычке, поэтому последним перед тем, как уснуть, видел только дверную ручку – и ничего более.