Игра ангела - Карлос Сафон

— Как приятно видеть тебя, Давид, — сказала Отрава. — А ты похорошел. Прекрасно выглядишь.

— Это потому, что меня переехал трамвай. Барридо на месте?

— Что за вопрос? Для тебя он всегда на месте. Он очень обрадуется, когда я скажу, что ты заглянул к нам.

— Ты даже не представляешь как.

Отрава проводила меня в кабинет Барридо, обставленный как палата опереточного канцлера, поражая изобилием ковров, бюстов императоров, чучел животных и книг в кожаных переплетах, закупленных оптом, из чего я заключил, что в обложки, должно быть, вставлены чистые листы. Барридо одарил меня самой масленой из своих улыбок и пожал руку.

— Нам уже не терпится получить новый выпуск. Имейте в виду, что мы переиздаем два последних и у нас их отрывают с руками. Пять тысяч экземпляров дополнительно. Что вы об этом думаете?

Я подумал, что речь идет скорее всего о пятидесяти тысячах, не меньше, но только кивнул без особого воодушевления. Барридо и Эскобильяс виртуозно овладели трюком, известным в гильдии барселонских издателей как двойной тираж. С каждого издания печатался официальный и заявленный тираж в несколько тысяч экземпляров, с которых выплачивалась смехотворная доля прибыли автору. Затем, если книга имела успех, делали полноценный и подпольный тираж в десятки тысяч экземпляров, нигде не задекларированный, с которого автору не перепадало ни песеты. Дополнительный тираж мог отличаться от первого, поскольку Барридо организовал тайную типографию на старом колбасном заводе в Санта-Перпетуа-де-Могода. Когда такую книгу открывали, она издавала характерный запах хорошо прокопченных чорисо.[21]

— Боюсь, у меня плохие новости.

Барридо и Отрава переглянулись, причем сияние их улыбок нисколько не потускнело. На сцене возник Эскобильяс, материализовавшись в дверях. Он окинул меня взглядом с таким холодным и хмурым видом, как будто на глазок снимал мерку для гроба.

— Смотри, кто к нам пожаловал. Какой приятный сюрприз, верно? — спросил Барридо компаньона. Тот ограничился сухим кивком.

— И что это за плохие новости? — спросил Эскобильяс.

— Вы немного задерживаетесь, Мартин? — дружелюбно подсказал Барридо. — Не сомневаюсь, что мы можем уладить…

— Нет. Никакой задержки. Книги попросту не будет.

Эскобильяс подался вперед и вскинул брови. Барридо издал короткий смешок.

— Почему же книги не будет? — пожелал прояснить вопрос Эскобильяс.

— Потому что вчера я сжег ее и не сохранилось ни страницы рукописи.

В комнате установилось плотное молчание. Барридо сделал примирительный жест и указал на изделие, называвшееся креслом для посетителей, — мрачноватый глубокий трон, куда загоняли авторов и поставщиков, чтобы они оказывались на уровне глаз Барридо.

— Сядьте, Мартин, и расскажите по порядку. Вас что-то беспокоит, это заметно. Ничего не скрывайте от нас, мы ведь близкие люди.

Отрава и Эскобильяс убежденно закивали, выражая степень своего одобрения взглядом, исполненным восторженной преданности. Я предпочел не садиться. Остальные тоже стояли и смотрели на меня с таким выражением, словно я был соляной статуей, которая вот-вот должна заговорить. У Барридо, наверное, сводило челюсти от лучезарной улыбки, не сходившей с лица.

— Ну?

— Игнатиус Б. Самсон покончил с собой. Он оставил неизданный рассказ на двадцать страниц, где он умирает в обнимку с Хлое Перманиер после того, как оба приняли яд.

— Автор погибает в одном из собственных романов? — в смятении переспросила Эрминия.

— В своем прощании в стиле avant-garde с миром сериальной литературы. Он не сомневался, что подобного рода пассаж вам придется по душе.

— Но неужели же нет никакого противоядия или?.. — взмолилась Отрава.

— Мартин, нет нужды напоминать, что именно вы, а не гипотетически покойный Игнатиус, подписали контракт… — обронил Эскобильяс.

Барридо вскинул руку, призывая компаньона замолчать.

— Мне кажется, я понимаю, что происходит, Мартин. Вы вымотаны. В течение многих лет вы не знали ни отдыха, ни покоя, и это обстоятельство наша фирма высоко ценит и приветствует. Конечно, вам нужна передышка. Я понимаю. Мы все понимаем, правда?

Барридо бросил взгляд на Эскобильяса и Отраву, и те снова закивали с соответствующим случаю выражением лица.

— Вы художник, вам хочется создавать произведения искусства, делать высокую литературу, нечто, что идет от сердца и благодаря чему ваше имя будет выведено золотыми буквами на скрижалях всемирной истории.

— В ваших устах это звучит почти смешно, — заметил я.

— Потому что так оно и есть, — вставил Эскобильяс.

— Нет, совсем нет, — перебил Барридо. — Это по-человечески объяснимо. А мы гуманны. Я, мой компаньон и Эрминия. Она же, будучи женщиной и существом редкой чувствительности, самая гуманная из нас всех. Правда, Эрминия?

— Гуманнейшая, — подтвердила Отрава.

— А так как мы гуманны, мы вас понимаем и хотим поддержать. Мы ведь гордимся вами и убеждены, что наш успех зависит от вашего, и, кроме того, в нашей фирме прежде всего отдают должное людям, а не цифрам.

Завершив фразу, Барридо сделал драматическую паузу. Возможно, он ожидал, что я взорвусь рукоплесканиями. Но так как я не пошевелился, он поспешил продолжить речь:

— Поэтому я хочу предложить следующее: возьмите полгода или девять месяцев, если необходимо — все же роды есть роды, — запритесь в кабинете и пишите главный труд своей жизни. Закончив роман, принесите его нам, и мы опубликуем его под вашим именем, костьми ляжем, поставим на карту все. Ведь мы на вашей стороне.

Я перевел взгляд с Барридо на Эскобильяса. Отрава готова была разрыдаться от полноты чувств.

— Разумеется, никакого аванса, — уточнил Эскобильяс.

Барридо взволнованно взмахнул рукой:

— Итак, что скажете?

Я приступил к работе в тот же день. Мой план был прост как дважды два: днем переписывать книгу Видаля, а ночью работать над собственной. Я собирался наточить и отполировать до блеска убогий арсенал средств, которым меня вооружил Игнатиус Б. Самсон, и заставить его послужить тому немногому достойному и благородному, что еще оставалось в душе — если там что-то сохранилось. Я писал из благодарности, от отчаяния и во имя тщеславия. Я писал в первую очередь для Кристины, чтобы доказать ей, что я способен заплатить долг Видалю и что Давид Мартин, хоть и стоя на краю могилы, заслужил право смотреть ей в глаза, не стыдясь своих смешных надежд.

Я не пошел больше в клинику доктора Триаса. Я не видел в том необходимости. В день, когда наступит конец и я не смогу ни написать, ни даже придумать ни одной строчки, я пойму это первым. Мой верный и не слишком разборчивый аптекарь исправно снабжал меня пилюлями с кодеином, сколько бы я ни попросил, а иногда кое-каким десертом, от которого огнем занималась кровь, точно взрывом динамита сметало боль, уносило сознание. Я никому не рассказал о посещении врача и результатах анализов. Основные мои нужды удовлетворялись еженедельной доставкой продуктов (по моему распоряжению) из крупнейшего торгового центра бакалейных товаров «Кан Хисперт», находившегося на улице Миральерс, за церковью Санта-Мария-дель-Мар. Заказывал я всегда один и тот же набор. Его обычно приносила дочь хозяев, девушка, смотревшая на меня, как перепуганная кабарга, когда я приглашал ее зайти в прихожую и подождать, пока ищу деньги, чтобы расплатиться.

— Это твоему отцу, а вот это тебе.

Я всегда давал ей десять сентимов чаевых, и она молча их принимала. Каждую неделю девочка доставляла заказ и звонила в мою дверь, и каждую неделю я вручал ей причитающуюся плату и десять сентимов на чай. Я не знал, как ее зовут, и не помнил лица, вспоминая его, лишь когда девочка снова появлялась на пороге. Но в течение девяти месяцев и одного дня (ровно столько времени отняла у меня работа над единственной книгой, которой суждено выйти под моим собственным именем) девушка из бакалейного магазина была единственным человеком, с кем я встречался сравнительно часто.

Кристина внезапно, не предупредив меня, перестала приходить по вечерам. Я начал опасаться, что Видаль разгадал нашу хитрость, но однажды вечером, дожидаясь ее (она отсутствовала почти неделю), я открыл дверь, полагая, что пришла Кристина, и оказался лицом к лицу с Пепом, парнем, служившим на вилле «Гелиос». Он принес посылку от имени Кристины, тщательно запечатанную, содержавшую полную рукопись книги Видаля. Пеп поделился со мной новостями. Оказалось, что отец Кристины страдал аневризмой и сделался почти инвалидом. Кристина отвезла его в санаторий в Пуигсерде, в Пиренеях, где, по слухам, одному молодому доктору удавалось лечить подобные заболевания.

— Обо всем позаботился сеньор Видаль, — добавил Пеп. — Не считаясь с расходами.