Журнал «Вокруг Света» №09 за 1971 год - Вокруг Света

После скудного обеда Андре заказал две большие порции апельсинового мусса и бутылочку хереса, а потом — сливочный торт и кофе с коньяком.

Видно было, что он ищет разрядки. Мне даже показалось несколько раз, что он забыл о причине нашей встречи.

Я услышал от него, что молодая дама за столом Норденшёльда скорее всего его невестка Анна, дочь генерального консула Дж. Смитта, овдовевшая два года назад.

— А лейтенант служит в Норрландском артиллерийском полку, — сказал я. — Я вырос в Эстерсунде.

— Вероятно, какой-нибудь родственник Норденшёльда, — отозвался Андре. — Я его не видел раньше. У меня хорошая память на лица.

У лейтенанта-артиллериста было узкое лицо, высокий лоб, коротко остриженные волосы, низко посаженные уши, маленький подбородок, закрученные вверх усы, внимательные, чуть выпуклые глаза под тяжелыми веками, острый нос. Голос высокомерный и, хотя не громкий, очень внятный. Держался он крайне самоуверенно и решительно.

— Я тоже до сих пор не видел его, — сказал я. — Правда, у меня слабая память на лица, но есть лица, которые трудно забыть.

— На «Свеа» я поднимался один, — рассказывал Андре. — Поневоле один. Шар был попросту мал для двоих. Иногда мне казалось, что он мал даже для одного человека. После моего последнего перелета, когда я за три часа с небольшим покрыл около двухсот шестидесяти километров, «Свеа» больше походил на сито, чем на аэростат. Это было в марте прошлого года, на земле лежал снег. Уже в первом полете я ощутил, как это несподручно — быть в гондоле одному. В одиночку аэронавт не поспевает выполнять все необходимые научные наблюдения, а ведь только они оправдывают такое предприятие. Особенно трудно ему при взлете и посадке. Я уже не говорю об управляемом шаре, с гайдропами и парусом. На моем полярном аэростате будет экипаж из трех человек. После первого же моего эксперимента на «Свеа» летом 1893 года я понял, что настоящий полет, от которого может быть толк, требует наличия в гондоле трех человек.

— Знаю, — ответил я. — Я читал ваш отчет в трудах Академии наук. Три человека: штурман, наблюдатель и секретарь.

Андре взял в руки рюмку с коньяком, согрел ее между ладонями, поднял к носу и несколько раз медленно втянул в себя воздух.

— Тогда я был новичком, — говорил он. — Но я стоял на верном пути. Да, на полярном аэростате должно быть три человека. Однако не узкие специалисты: штурман, наблюдатель и секретарь. Кто-то из них выполняет обязанности начальника, и перед каждым стоят четко обозначенные научные задачи. Но они должны также уметь заменять друг друга, ведь невозможно всем троим непрерывно бодрствовать неделю или месяц, пока длится перелет. Мне нужны два спутника, которые умели бы обращаться с аэростатом и управлять им, достаточно знающие и внимательные, чтобы вести объективные наблюдения, умеющие вразумительно записывать результат наблюдений. Еще они должны обладать мужеством и силой воли.

— Я никогда не поднимался на аэростате, — сказал я. — Но думаю, что быстро сумел бы усвоить самые необходимые правила. За научные наблюдения можете быть спокойны.

— Сила воли и мужество у вас тоже, несомненно, есть, — добавил он.

Я поднял пузатую рюмку так же, как Андре, согрел ее в руках, подержал около носа и медленно вдохнул запах.

— Теперь послушайте меня, мой дорогой Френкель, — оказал он.

— Слушаю.

— Я никого не уговариваю лететь со мной. Я не уговаривал доктора Экхольма, только предложил ему участвовать. Он согласился. Перелет не состоялся. Мы были вынуждены вернуться. После возвращения он разными способами выражал свое сомнение в том, что экспедиция вообще была осуществима.

— Знаю, — ответил я.

Андре продолжал:

— Я не уговаривал его участвовать в экспедиции и не уговаривал потом держать свое слово.

— Все это знают, — сказал я.

— То же можно сказать про Нильса Стриндберга. Я выбрал его из многих желающих. Вот уж кого не нужно было уговаривать. Он вызвался добровольно. Тем не менее он в отличие от Экхольма снова и снова заявляет, что твердо намерен участвовать и в следующем году. Я не собираюсь его уговаривать, если он за зиму или весну передумает.

На несколько минут воцарилась пауза, пока Андре доедал свой кусок торта, вытирал губы и заказывал новую порцию кофе и коньяку.

— Мое ходатайство абсолютно добровольное, — сказал я.

— Послушайте меня, дорогой Френкель. Я прочел ваше письмо, вы получили мой короткий ответ, сегодня мы встретились. Кроме того, я разными путями собирал сведения о вас.

Мы сидели рядом друг с другом, Андре говорил, обращаясь в воздух, при этом он то откидывал голову назад, то опускал подбородок на жесткий воротничок с галстуком, то изучал прочих посетителей погребка прищуренными глазами.

— Я готов включить вас в экспедицию третьим участником, взамен доктора Экхольма, — сказал он, не поворачиваясь ко мне.

Послюнив указательный палец правой руки, он начал водить им по краю рюмки, круг за кругом, пока не родился слабый, режущий ухо звук.

— Но, — добавил он.

— Какие у вас «но»?

— Сегодня вечером мы не будем окончательно договариваться. Я даю вам два дня на размышления.

— Мне не нужно двух дней.

— И все-таки я даю вам два дня на то, чтобы еще раз все обдумать, инженер Френкель. Или три дня. Вы должны отдавать себе ясный отчет в том, на что вы идете.

Его палец все быстрее скользил по краю рюмки. Губы раздвинулись в широкую улыбку.

— Вы должны ясно осознавать, что ваше решение есть ваше решение. А не мое.

— Разумеется.

— Обдумайте все, обдумайте еще раз, два раза, три раза. Мой полет — дело рискованное и опасное. Решайте сами!

Он предупреждающе поднял руку.

— Приходите ко мне послезавтра или через три дня, — сказал он. — За это время вы можете получить все нужные вам сведения об аэростате и техническом оснащении экспедиции. Получите их либо у меня, либо у господина Стриндберга. Или же у этого скептика, доктора Экхольма. Но непременно продумайте все основательно. Вы должны отчетливо понимать, на что идете. И отчетливо понимать, что вы свободный человек и ваше решение есть решение свободного человека.

— В котором часу можно прийти послезавтра? — спросил я.

— «Нью-Йорк геральд», — продолжал Андре, — большая американская газета, она принадлежит Джемсу Гордону Беннету младшему, сыну Джемса Гордона старшего.

— Это не тот ли, — сказал я, — который послал Стенли в глухие дебри Африки?

— Он предложил мне сто тысяч шведских крон, если я возьму третьим сотрудника его газеты. Сто тысяч крон. Если сложить вместе все, что уже потрачено на экспедицию, включая стоимость аэростата, эллинга, проезд на Шпицберген и обратно, не будет и ста тридцати тысяч. Я ничего не имею против американцев, скорее даже уважаю их энергию и технические достижения. Но экипаж шведского полярного аэростата, разумеется, должен быть шведским. И я послал Джемсу Гордону Беннету учтивый отказ.

Помолчав, Андре продолжал:

— Во время моего первого полета вместе с этим бесподобным итальянским норвежцем Франческо Четти я наблюдал за самим собой. Я ни секунды не колебался, перед тем как заявил о своем желании принять участие. Я не ощущал никакой нервозности до старта, только обычное, нормальное волнение, которое человек всегда испытывает, когда его ждет что-то новое и важное. Поэтому я решил провести самонаблюдение. Мне хотелось выяснить, боюсь я или нет. Этот полет я считаю первым. Правда, в Брюсселе, на выставке, я поднимался на гигантском шаре Жиффара. Но то был привязной аэростат, который осторожно пускали на небольшую высоту, если ветер был не очень сильный. Аэростат Жиффара был рассчитан на двадцать пять тысяч кубических метров водорода, в пять раз больше моего полярного шара. И в гондоле было человек сорок — сорок пять, в том числе много женщин. Да, так вот: во время перелета с Четти четыре года назад я проследил за собой. Это было в августе. Дул слабый западный ветер. Шар был небольшой, от силы пятьсот кубических метров. Отпустили чалки, и мы пошли вверх. Собралась большая толпа. Помню обращенные вверх лица, как они быстро уменьшались, пока совсем не пропали. Я контролировал себя. И убедился, что дышу спокойно. У меня не было сухости во рту, я не потел под мышками. Мы поднимались все выше. Я перегнулся через край гондолы и увидел Стокгольм — улицы, площади, дома, острова, мосты и проливы. При этом у меня нисколько не кружилась голова. В моем сознании не было и намека на страх. И однако, не исключено, что я все-таки боялся. Я обнаружил, что в начале подъема ухватился руками за два из шести или восьми стропов, словно опасался, что они лопнут и гондола полетит вниз, а я тогда удержусь за стропы. У меня пальцы побелели, так крепко я держался. Мышцы рук были судорожно напряжены. Четти тоже следил за мной. Когда мы по показаниям далеко не надежного барометра достигли шестисот метров, Четти сказал: «Господин главный инженер очень спокоен, это зловещее спокойствие». Он прекрасно говорил по-норвежски, если не считать итальянского акцента. Эти артисты воздуха, эти аэронавты-дельцы привыкли считать, что их пассажиры должны быть поражены ужасом. Я с виду был вполне спокоен и уравновешен. Словом, я разочаровал Франческо Четти.