Ева - Слава Сэ

Иванов зажёг свечи и сказал:

— А идите вы в Крыжопль, со своим порядком.

И сел писать стихи. В его потрясающих по накалу ямбах блистали такие красивые рифмы, как „не в дугу — курагу“, „в жопу — антилопу“ и „изнемог — больше не смог“.

Вернулась жена, Лена. В квартире темно, грязь болотная, стул сломан, с потолка течёт. Телевизор воняет как вулкан, кот сбежал. На комоде горят свечи, Иванов пишет стихи.

Если вам понадобится однажды повернуть вспять коней апокалипсиса, возьмите дочь майора ВВС, намусорьте ей в гостиной и залейте сверху водой. Вы удивитесь, насколько покорённые ею когда-то мужчины лучше всех готовят, стирают и моют пол. А если запрячь в телегу, как удивительно быстро бегут.

Известный психотерапевт Хеллингер советовал не копить раздражение. Претензии, по Хеллингеру, следует высказывать. Но с уважением к слушателю, мягко, обосновано. Нужно подчеркнуть важность каждого пункта. Лена так и поступила. Она взяла твёрдую на вид ножку от стула и мягко спросила, в каком возрасте Иванову хотелось бы умереть. И подчеркнула важность этого вопроса, сделав несколько шагов в сторону жертвы.

В следующие полчаса Иванов устранил течь, вкрутил пробки, выгреб мусор, вытер пол и принёс с улицы кота. Чужого, но кому это важно, когда речь идёт о любви к жене. Весь вечер потом они жарили сырники и улыбались друг другу.

Я вчера звонил Иванову, он сказал мне „Привет, Ленка“ и что смотрит психологический сериал, потом перезвонит. Учитывая, что я никакая не Ленка, крепко его там накрыло. Цитировать стихи Иванова не стану. Слишком много в них интимных подробностей о жизни мужчин и пылесосов.

Юля, если у Вас нет сил писать мне письмо, пришлите фотографию. Взгляд женщины бывает выразительней, чем её тексты.

Всё. Сложил листок, положил на тумбочку. Юля смотрела на меня серьёзно, но без той неподъёмной апатии, какая бывает в глазах при депрессии. Потом выбралась из-под одеяла, запахнула халат, нащупала тапки.

— Простите, я забыла. Как вас зовут?

Речь ей давалась тяжело. Говорила она чуть слышно, будто проталкивая слова сквозь закисшее горло. Я помог встать. Видимо, голова её кружилась. Мы подошли к окну. Смотреть было не на что.

Санитарка вела через двор группу печальных товарищей. Два медленных человека с лопатами курили под деревом, по ветвям ходила ворона. Воронье воспитание требовало нагадить на курящих, но птица всё не решалась потратить заряд, боялась промазать. Юля вернулась в постель, отвернулась к стене и больше не шевелилась. Может быть, уснула.

Я не знаю, зачем мне это надо. Я не вожу старушек через перекрёстки, не снабжаю салакой бездомных кошек. Наоборот, однажды огрел с плеча живую крысу, поварёшкой. И не жалею. Считаю, что отомстил ей за распространение чумы четырнадцатого века. Но вот жаль мне эту Юлю. Пишу для неё дурацкие тексты, сижу ночами. Только бы вытащить её из этого медленного чёрного ада.

Старушек мне не жалко. Они, конечно, несчастные, но им положено охать, ворчать и не понимать мысли сфетофора. Крест такой. Получивший сотрясение грызун тоже в законах жанра. Не думаю, что он обижается на меня. У него вся жизнь борьба. Каждый мучается сообразно своей социальной роли. А Юля не из этого мира. Тихая, умная, чего ей делать-то в психушке…

Помню, физичка в школе объясняла, что такое вакуум, через метафоры. Если выбросить лягушку в иллюминатор космического корабля, сказала она, животное тут же взорвётся. Очень переживал тогда за лягушку. Земноводное не планировало ведь осваивать космос, да ещё таким вычурным способом. Сидело себе в болоте, квакало на дождик. А её за лапу и в космос, межзвёздное ничто исследовать.

Ещё карпов жаль. Сколько раз покупал их, убить не мог, отпускал в реку. Они не сухопутные и у них такие растерянные рожи. Ты к нему тянешь хищные руки, а он так удивлённо из пакета смотрит…

И вот эта Юля, она как рыба в авоське, как лягушка в космосе, печальная и неприкаянная. Отчётливо не отсюда. Видимо, я узнал в ней себя. Я тоже не здешний. Сидел себе в Питере, строчил эстетские колонки, бряцал по клавишам. Носил галстук, между прочим. Нет же, любви подавай. Теперь бегаю с памперсами пятьдесят второго размера. Переживаю о порушенном здоровье заморских принцесс. Смотрю на себя из пыльных зеркал, как карась из аквариума.

Провинциальное общество взволновано историей питерского лабуха. Все уже знают, что приехал такой, Мотя Питерский. Полюбил Еву и мается. Охранник Паша из «Белого Носорога», на меня и не смотрел. Теперь выходит навстречу, спрашивает как дела. Марк Андреевич объяснил ему мою драму. Сам Ильчин стал позванивать. Переживает.

А здесь, в больнице, подошёл местный псих в законе, шизоид-спецназовец Василь Василич. Тоже интересуется. Ему Коля рассказал. У Василь Василича синие глаза, морщины южного человека и полированная лысина. Он сухой и очень серьёзный. Выспрашивает всё до мелочей, тонкие вопросы задаёт. Как-то незаметно я рассказал ему всё. Как живут Евины родители, что муж сволочь, красавец и дурак. Что баба Лиза сварила мне курицу в дорогу, я чуть не расплакался. А под ёлку вместо деда-мороза они ставят какого-то бронзового урода.

Мы играли с Василь Василичем в шахматы, у меня никаких шансов. Он похож на белого колонизатора, прожившего жизнь в Намибии. Не боится ни львов, ни шаманов. Рядом с ним очень спокойно. В случае организованной агрессии зулусов он возьмёт в руки тяпку и загонит аборигенов обратно на деревья.

Вчера сказал, мне надо идти внутрь. И посветил синим своим лазером даже не в глаза мне, а дальше, куда-то в желудок. Подвёл к углу третьего корпуса, объяснил, как вскарабкаться до второго этажа. Потом показал способ ножом и отвёрткой вскрыть стеклопакет. Занятные у них тут психопаты.

Идея штурмовать особняк родилась в психушке. И это очень символично. Весёлый задор здесь заменяет разум. В доме наверняка датчики движения. Почесаться не успеешь, прибегут мордовороты, почешут. Вероятность влезть в окно и оказаться в спальне принцессы равна нулю. Господи, что ж всё так нелепо-то…

Я пошёл в магазин поношеной одежды. Взял чёрную куртку, шапку, джинсы. На барахолке купил нож, отвёртку и фонарик. Как стемнело, отправился на дело. Дом с лабиринтом подсвечен снизу, синим и белым. Маски на фасаде напоминают лица пионеров, сочиняющих страшные истории. Здание похоже на сизый куб неясного погребального назначения. Одно хорошо, штукатурка отформована в виде больших кирпичей. Со слов Василь Василича, цепляясь ногтями за эти борозды можно легко взбежать наверх. Скалолазко, моё.

Обошёл квартал, приметил видеокамеры. Северная сторона меньше других защищена от нинзя-пианистов. Не сказать, чтоб всё сразу удалось. Во-первых, холодно. Во-вторых, снег белый, стена белая, я чёрный. Неудачно контрастный костюм. Такая графичность мне сейчас совсем не кстати.

Я обнял угол, медленно, медленно пополз вверх. С высоты полутора метров сорвался. Сказал очень много ярких слов в адрес латвийских красавиц, их мужей, питерских докторов и архитекторов начала прошлого века. Походил, помял пальцы, полез снова. До карниза на втором этаже метров семь. Строители не экономили на высоте стен. Если сорвусь оттуда, следующий год проживу в гипсе. Вернусь в Россию в позе высохшей морской звезды. Ну и ладно, надоело тут корячится. Дома всё само собой наладится.

Пальцы онемели. Я лез уже не за невестой, а из упрямства. Я не помнил про любовь, про ехидных её родственников. Просто всё, что мне осталось — упираться и ползти. Прыжок вниз был равносилен падению в бездонное Никуда.

И я лез. Из вредности. Потому что я настоящий, а этот чёртов город полон призраков и дураков. Вот найду, оттащу её к Пивоварову и брошу. А сам уеду в Бразилию. Там загорелые девки носят мини в январе, это ж какое лекарство для израненной души. И тепло. Можно на пляже ночевать.

Чёртов стеклопакет открываться не хотел. Я балансировал на подоконнике, возился, вспотел, разозлился. Стукнул фонариком в стекло, получилось громко. Если разобью, охрана услышит. Опять вставил нож, чуть выше отвёртку. Как учил Василь Василич. Нажал сильнее. Сломаю, и ладно. Рама хрустнула, окно раскрылось.

Внутри тепло, пахнет старой пылью. Не видно ни рожна. Красные глаза из углов не светят, значит датчиков движения здесь нет. Я закрыл окно, с фонарём обошёл комнату, вышел в коридор. Сейчас придёт человеко-бык и намажет меня на хлеб. Стены отремонтированы недавно. Видимо, господин Яблоков хочет восстановить фамильное предприятие.

Лабиринт оказался всамделишным. Коридор раздвоился без всяких указателей направления. Причём, под косыми углами. Я пошёл направо и упёрся в стену. Вернулся к развилке, стал пробираться в другую сторону. Опять развилка. Писать на стенах «Здесь был Мотя» помогло бы, но это уже вандализм. Поймают, заставят платить. На одни только обои придётся вкалывать лет тридцать, если санитаром.