Правда о деле Савольты - Эдуардо Мендоса

Д. Какое расстояние отделяло библиотеку от лестницы вестибюля?

М. Метров двенадцать… приблизительно сорок шагов.

Д. Где вы находились в момент выстрела?

М. У двери библиотеки.

Д. Внутри или снаружи?

М. Снаружи, то есть в зале.

Д. Леппринсе находился рядом с вами?

М. Нет.

Д. Но он был в поле вашего зрения?

М. Нет. Он стоял как раз у меня за спиной.

Д. Внутри библиотеки?

М. Да.

Леппринсе уже полчаса разговаривал с дочерью магната. Я проявлял нетерпение: мне хотелось, чтобы он отошел от нее и мы могли продолжить с ним нашу беседу. Но Леппринсе не прекращал о чем-то говорить и улыбаться, словно автомат, а она слушала, словно зачарованная, и улыбалась. Меня раздражали оба, так как они говорили и улыбались друг другу, словно позировали фотографу, держа в одной руке по корзиночке с виноградом, а в другой — по бокалу с шампанским.

…Я не присутствовал на новогоднем торжестве, но через полчаса после происшествия лично явился в дом Савольты. Судя по словам очевидцев, никто не покидал дома после случившегося, за исключением того или тех, кто произвел выстрелы. Выстрелы были произведены из сада из длинноствольного оружия, и пули проникли в дом через окно залы в том углу, который примыкает к двери библиотеки…

Д. Вы уверены, что выстрелы были произведены из сада, а не из библиотеки?

М. Да.

Д. Вы ведь находились между залой и библиотекой.

М. Да.

Д. Спиной к тому месту, откуда были произведены выстрелы?

М. Да.

Д. Опишите, пожалуйста, еще раз расположение дома Савольты.

М. Но ведь я уже это сделал. Вы можете прочесть мои показания в стенограмме.

Д. Я знаю, но прошу вас повторить: мне хочется убедиться, что у вас не будет противоречивых показаний.

М. Дом находился в жилой части Саррии; он был окружен садом. И надо было пересечь часть сада…

В полночь Савольта поднялся по лестнице, которая вела из вестибюля наверх, и потребовал тишины. Несколько слуг потушили все огни, кроме тех, которые непосредственно освещали магната, чтобы гости могли сконцентрировать свое внимание на Савольте.

— Дорогие друзья, — начал он, — я рад, что снова могу видеть всех вас здесь. Через несколько минут 1917 год перестанет существовать и вступит в свои права Новый. Мне приятно, что вы собрались все вместе в столь памятные минуты…

И тут, а может быть, несколькими секундами позже, раздались выстрелы. Когда он говорил что-то о смене года и о мостике, по которому перейдут все вместе.

СНАЧАЛА ПРОЗВУЧАЛ ТОЛЬКО ОДИН ВЫСТРЕЛ.

Сначала прозвучали только один выстрел и звон разбитого стекла. Затем раздались крики и снова выстрел. Я услышал свист пуль над своей головой, но не шелохнулся, словно оцепенел от изумления. Некоторые гости попрятались, растянувшись на полу или укрывшись за близстоящую мебель. Все произошло в мгновение ока. Не помню, сколько последовало выстрелов за первыми двумя, но их было много подряд. Помню, я увидел Леппринсе и Марию Росу Савольту, лежавшими ничком на полу, и решил, что они убиты. Клаудедеу приказал погасить огни и укрыться всем в безопасные места. Кто-то завизжал: «Свет! Свет!», а остальные кричали так, словно их ранили. Выстрелы сразу же прекратились.

ОНИ ПРОДОЛЖАЛИСЬ ВСЕГО КАКОЙ-ТО МИГ.

Они продолжались всего какой-то миг. А крики не прекращались, и по-прежнему стояла кромешная тьма. Наконец до слуги дошло, что никто не стреляет, и он включил свет: вспыхнули огни и ослепили нас. Многие плакали, нервное напряжение разрядилось: одни требовали немедленно вызвать полицию, другие — запереть двери и окна, третьи — не двигаться. Большинство гостей лежало на полу, хотя раненых среди них не было, судя по тому, как они таращились по сторонам. И вдруг у меня за спиной раздался душераздирающий вопль Марии Росы. Она кричала: «Папа! Папа!» И тогда все увидели мертвого магната. Перила лестницы разлетелись в щепки, ковер превратился в труху, а мраморные ступени, изрешеченные вдребезги, казалось, обратились в пыль.

Рока откашлялся и произнес дрожащим, размеренным голосом:

— Итак, я остановился, как вы, вероятно, помните, на том, что моя фраза, возможно, слишком опрометчивая, «смерть и завет анархизма», вызвала упреки в мой адрес и явное негодование среди многих последователей идеи. Но упреки эти не взволновали меня, ибо свидетельствовали скорее о приверженности идее, нежели о злобе и кажущейся клевете. А между тем интерес и полемика не имеют ничего общего со «смертью» или «жизнью» обсуждаемой темы. В Италии в XV веке бушевали страсти и плодотворные дискуссии по поводу классической культуры Греции и Рима, но скажите мне: способствовали ли они возрождению этой культуры? Возможно, мне возразят, что культуры живы всегда, учитывая, что они постоянно привлекают к себе «живой» интерес и что мертвы лишь их истоки. В действительности же нам, простым смертным, не понять истинного смысла слова «смерть», а тем более ее сущности — главного фактора, который ее определяет.

И все же позволю себе смиренно утверждать, без самонадеянности, но твердо, что анархизм умер, как умирает семя. Остается только уяснить себе, умер ли он на бесплодной почве или, пользуясь библейским иносказанием, еще даст всходы, превращаясь в цветок, плод, дерево, новые семена. Я утверждаю, — и прошу простить меня за мою категоричность, ибо считаю своим долгом говорить правду, а не впадать в учтивую, пустую болтовню, — я утверждаю, что политическая, социальная и философская идеи умирают так же быстро, как рождаются, трансформируясь в своем развитии, словно куколка насекомого. Таково назначение идеи: освободить от оков события и преобразиться — и в этом ее величие! — из эфирной, бесплодной мысли в нечто материальное; сдвинуть горы, говоря языком библии — этой превосходной книги, которой не умеют теперь пользоваться. Именно потому, что идея движет событиями, а события меняют ход истории, идеи должны умирать и возрождаться, не превращаясь в окаменелости, ископаемые, не сохраняясь, словно музейные экспонаты, словно красивые побрякушки, если угодно, приемлемые лишь для блеска эрудита или хитроумного, наделенного богатым воображением критика.

Такова правда, говорю вам это без обиняков, а правда всегда возмущает и режет глаза тому, кто привык жить во мраке. Моя цель, друзья, состоит в том, чтобы вы ушли отсюда, думая не об идее, а о действии. Действии бесконечном, безграничном, беспредельном. Идеи — это прошлое, действие — будущее. Оно ново, оно наше грядущее, наша надежда, наше счастье.

IV

Воспоминания о событиях той поры с годами унифицировались и превратились в детали одной и той же картины. Утратив былую остроту переживаний, поглощенные с акульей прожорливостью новыми страданиями, счастливые и печальные образы тех лет сливаются, затушевываются, сглаживаются, становятся нечеткими. И словно томительный танец, едва различимый в глубине зеркала провинциальной залы позапрошлого века, приобретают некий ореол святости.

Двери дома были закрыты, и слуга, стоя у входа в дом, преграждал путь посетителям. Мы ждали под открытым небом, в саду. Время от времени в окнах мелькали силуэты. За оградой, на улице собралась толпа, чтобы отдать последнюю дань магнату. Сквозь холодный, прозрачный, чистый воздух отчетливо доносился издалека звон колоколов. Слышалось фырканье лошадей и цокот конских копыт о мостовую. Двери дома распахнулись. Слуга посторонился, пропуская каноника в сутане, обшитой траурной каймой. За ним выбежали служки и стали строиться. Один держал длинный шест с металлическим крестом, другой размахивал душистым кадилом, рисуя в воздухе завитки. Каноник, устремив взгляд в требник, запел священный гимн; ему вторил хор низких голосов из глубины дома. Процессия тронулась: за каноником шли четыре священника по двое в ряд. За ними — представители власти с золочеными булавами, в средневековых одеждах и в париках. И, наконец, гроб с телом покойного Савольты, убранный цветами и парчой, который несли Леппринсе, Клаудедеу, Парельс и еще трое незнакомых мне мужчин. На балкончике второго этажа мы увидели сеньору Савольту, ее дочь и еще нескольких дам в трауре, непрерывно подносивших носовые платочки к глазам, чтобы смахнуть набежавшую слезу.

За гробом следовал какой-то человек в длинном пальто и черном котелке, из-под которого падали на плечи белокурые волосы, держа руки в карманах, оглядываясь по сторонам и буравя всех своими голубыми глазами, выделявшимися на его бледном лице.

Комиссар Васкес вошел в кабинет. Его секретарь быстро прикрыл бумагами газету, которую читал.