Правда о деле Савольты - Эдуардо Мендоса

— Прошу прощения, что я пришел в столь неурочный час, да еще в такой день, — начал я.

— Ну что ты, — возразил он, — я всегда рад видеть у себя друзей. Заходи. Или ты торопишься? Надеюсь, по крайней мере, ты не откажешься выпить со мной по рюмочке?

Он провел меня через коридорчик в гостиную. В углу горели в камине поленья. Над камином висела картина. Перехватив мой взгляд, он объяснил, что это подлинник Мане. На холсте был изображен мостик, увитый плющом, перекинутый через речушку, заросшую водяными лилиями. Мостик соединял две стороны густого леса, а речушка петляла, словно в туннеле, среди зелени. Леппринсе подвел меня к маленькому металлическому столику на колесиках, на котором стояло несколько бутылок и рюмки. Я взял рюмку с коньяком и сигарету. Сигарета, коньяк, волнения, пережитые за день, и тепло, исходившее от камина, разморили меня, и я почувствовал усталость.

— Леппринсе, — словно издалека донесся до меня мой собственный голос, — кто убил Пахарито де Сото?

Д. Передо мной ваши показания по поводу смерти Пахарито де Сото, которые вы давали в полиции. Вы ознакомлены с ним?

М. Да.

Д. Вы здесь ничего не утаили и не преувеличили?

М. Кажется, нет.

Д. Только кажется?

М. Нет, я уверен.

Д. Я хочу зачитать вам отсюда один пункт. В нем говорится: «Спрашивая у свидетеля, нет ли у него подозрений в том, что смерть вышеупомянутого Пахарито де Сото могла быть насильственной, он ответил, что у него нет никаких оснований подозревать кого-нибудь»… В этом пункте все верно?

М. Да.

Д. Тем не менее вы приступили к самостоятельному расследованию, чтобы выяснить причину смерти вашего друга?

М. Да.

Д. Значит, вы обманули полицию, когда утверждали, что «у вас нет никаких оснований подозревать кого-нибудь..?» М. Нет.

Д. Объясните.

М. У меня не было никаких улик, чтобы я мог утверждать, что смерть Пахарито де Сото произошла по чьей-то вине. Поэтому я и заявил в полиции то, о чем вы только что прочли.

Д. И все же вы приступили к самостоятельному расследованию. Почему?

М. Я хотел выяснить, при каких обстоятельствах умер Пахарито де Сото.

Д. Еще раз спрашиваю: почему?

М. Одно дело подозревать, а другое — сомневаться.

Д. Вы сомневались в том, что Пахарито де Сото умер своей смертью?

М. Да.

Мне советовали делать… хорошую мину при… плохой игре… Я противился… ведь в жизни я терпел только одни неудачи и считал себя помехой… бедной Луисе… Но ради нее я… пошел и на это… Стал делать хорошую мину… Но мне ничего не помогало. Это было смешное представление… гротескное… Я хотел заставить клиентов… просиживать в приемной часами, словно у меня было дел по горло… Но они уходили… уходили, не дожидаясь ни минуты… Не знаю… не знаю, почему никто из них не попадался на эту удочку. Другим адвокатам это удавалось с успехом, а мне нет… Я прибегал и к другим уловкам… Но результат был тот же… Вскоре это потеряло для меня всякий смысл… с тех пор, как бедная Луиса покинула меня… Ведь я так поступал лишь для того… чтобы показать, что ее вера в меня… что ее вера в меня оправдана и что… со временем я дам ей… дам ей то, что она заслуживала. Но жизнь… жизнь — это сплошная карусель… она кружится… и кружится до тошноты, а потом… потом высаживает тебя на том самом месте, где… ты на нее взошел… Но не все эти годы…

Комиссар Васкес несколько раз затянулся сигарой и заговорил. В голосе его сразу же послышались настойчивые, назидательные нотки. Он почти не жестикулировал, только время от времени проводил указательным пальцем черту, словно хотел выделить особо важную мысль, дату или особо трагический момент. При этом он глубоко вникал в суть дела и обладал незаурядной памятью на числа, имена и статистику.

— Во второй половине прошлого века, — сказал он, — анархистские идеи, наводнявшие Европу, проникли в Испанию, разгоревшись, словно костер из сухих листьев. И вот почему. Существовало два основных очага заразы: андалузская деревня и Барселона. В андалузской деревне эти идеи носили примитивный характер. Псевдосвятоши, скорее фанатичные, чем разумные, бродили по району от одной деревни к другой, проповедуя роковые идеи. Невежественные крестьяне давали им приют, пищу, одежду. Многие были одурманены болтовней этих разносчиков лже-святости. Эта была новая религия. Вернее, — мы ведь с вами люди образованные — новое суеверие. В Барселоне же, напротив, проповеди приобрели политический, зачастую откровенно подрывной характер.

— Нам все это хорошо известно, комиссар, — перебил его Леппринсе.

— Возможно, — ответил тот, — но чтобы мои объяснения стали достаточно убедительными, мы должны опираться на общепризнанные, очевидные истины.

Он откашлялся, стряхнул пепел с сигары о край пепельницы и, прикрыв веки, снова углубился в себя.

— Так вот, — продолжал он, — следует уяснить себе главное различие. А именно: в Каталонии возникла путаница, которая не должна ввести нас в заблуждение. С одной стороны, мы имеем анархиста-теоретика, даже фанатика, которым руководит страсть к разрушению, — он посмотрел на нас из-под приспущенных век, словно хотел удостовериться, усваиваем ли мы его терминологию. — К таковым можно отнести среди прочих известных Паулино Пальяса, Сантьяго Сальвадора, Рамона Семпау, Франсиско Феррера Гуардиа, а из нынешних Анхеля Пестанья, Сальвадора Сеги, Андреса Нино… всех не перечтешь. А с другой стороны — массы… Вы понимаете, что я хочу сказать? Массы. В большинстве своем это переселенцы, прибывшие сюда из других районов страны! Вам хорошо известно, сколько сейчас людей прибывает в город.

В один прекрасный день они бросят орудия сельскохозяйственного труда и лавиной хлынут в Барселону. Они приедут сюда без денег, без специальности, не имея здесь ни родных, ни знакомых. И станут легкой добычей любого проходимца. Через несколько дней после своего приезда они почувствуют себя обманутыми и начнут гибнуть от голода. Они надеялись, что в городе все их проблемы разрешатся по мановению волшебной палочки, а когда увидят, что в действительности все совершенно иначе, обвинят всех и вся, кроме себя самих. И ополчатся против тех, кому удалось добиться в жизни успеха своими усилиями, потому что это покажется им несправедливым. За несколько реалов, за кусок хлеба или же просто так они готовы будут на все. Те, у кого есть жены, дети, а также люди пожилые, наиболее устроенные, посетуют, посетуют и смирятся, но молодежь… вы понимаете меня?.. Молодежь, склонная к решительным антиобщественным действиям, не успокоится. Она объединится, начнет митинговать в лачугах или же просто под открытым небом, все больше и больше распаляясь. Обманутая, раздраженная, разочарованная молодежь легко пойдет на преступление. И вот однажды такое преступление свершится. При этом тот, кто его совершил, даже не будет знаком со своей жертвой. Просто слепо выполнит приказание того, кто останется в тени. И если даже преступник попадет к нам в руки, он останется неопознанным, так как нигде не работал, не имел постоянного места жительства, не знал ни своей жертвы, ни зачем совершил преступление, ни кто подбил его на это. Теперь вы понимаете, сеньор Леппринсе, в чем суть?..

— Да, нелегко вам, — проговорил Леппринсе. — Вас можно понять, но какое это имеет отношение к нашему делу?

Помню, в тот вечер Пахарито де Сото дожидался меня у дверей конторы. Долоретас и Серрамадрилес издали поприветствовали нас и направились к трамвайной остановке. Пахарито де Сото дрожал от холода, засунув руки в карманы пиджака, в своей клетчатой шляпе и жиденьком кашне. Пальто у него не было. Не прошло еще и двух часов, как я расстался с Тересой в его доме. «Но жизнь… — это сплошная карусель», — вспомнил я слова Кортабаньеса. Мы шли с ним по Гран Виа, а потом сидели в садах Королевы Виктории Эухении. Пахарито де Сото рассказывал мне об анархизме, и я признался ему, что недостаточно глубоко разбираюсь в анархизме.

— А тебя это интересует?

— Конечно, — ответил я, скорее чтобы доставить ему удовольствие, чем искренне.

— Тогда пойдем. Я отведу тебя в одно занятное местечко.

— А это не опасно? — воскликнул я обеспокоенно.

— Не бойся. Пойдем.

Мы пошли вверх по Гран Виа и по улице Арибау. Пахарито де Сото ввел меня в книжный магазин, где никого не было, кроме молоденькой продавщицы, которая читала книгу, стоя за прилавком. Мы миновали ее, не поздоровавшись, и очутились в просторном помещении, заставленном двумя рядами книжных полок. Здесь хранились, главным образом, старые, потрепанные, пожелтевшие книги. В центре комнаты полукругом стояли стулья возле кресла, в котором сидел старик с длинной седой бородой, в черном, сильно поношенном, замусоленном костюме, лоснящемся на коленях и локтях. Он говорил что-то сидевшим вокруг мужчинам, разным по возрасту и, судя по всему, из бедного сословия, и единственной женщине, уже пожилой, с рыжими волосами и бледной веснушчатой кожей. Мы встали позади стульев и прислушались к тому, что говорил старик.