За столетие до Ермака - Вадим Каргалов

Не укладывалось это в голове князя Федора Семеновича Курбского Черного, хоть и видел отчетливо, что хлопоты Салтыка – на пользу судовой рати. Не укладывалось в пределы привычного, веками устоявшегося. Место высокородного воеводы – в отдалении, не осязаемый человек воевода, а носитель высшей власти! Но Салтык, Салтык…

Не было у него на Салтыка ни гнева, ни обиды. Только настороженность, как к чему-то непонятному. Вспомнилось вдруг, как сказал Салтык: «Единого хочу – единения войска». Была в словах Салтыка о единении войска большая правда, и эту правду Федор Курбский признавал. Единение для всех, но не для себя. Единение? Перемешать, значит, в одном котле и князя, и сына боярского, и мужика-лапотника?! Такого князь Курбский принять не мог и, не принимая, мучился, потому что большая правда о единении войска, сказанная Салтыком, все-таки оставалась неопровержимой…

Кряхтел Курбский, тяжело ворочался на ковре, вздыхал.

В шатер осторожно заглядывал Тимошка Лошак. Видел, что худо господину, тягостно, но чем помочь – не знал. Не знал этого и сам Курбский. Душно было ему в шатре, душно. Но и выйти к студеной вишерской воде, к людям казалось невозможным: вроде как бы отступил князь, не осилил гордого уединения, приличествующего большому воеводе.

Душно, ох как душно…

Не догадывался князь Федор, что помочь ему мог бы тот же Салтык, помочь тем внезапным озарением, которое сам испытал на угорском берегу после боя с ордынцами: простые ратники взяли на свои плечи его, воеводскую, тяжкую ношу и тем стали близкими ему. Рассыпалась укатанная колея жизни, но жив остался Салтык, и вместо одной колеи открылось ему множество путей, и коня его направляет ныне не предопределение, пред которым бессилен человек, но – разум…

Но Салтык больше не приходил в княжеский шатер, а Курбский не звал его…

Возвратился сын боярский Федор Брех, верный послужилец Салтыка. Посылали его большие воеводы дальше по Вишере: посмотреть, верно ли сказал вогулич Емелька, будто нет туда судового пути. Оказалось – верно. Выше вилсуйского устья запетляла Вишера меж крутыми утесами, закручивалась водоворотами, шумела и пенилась, как истинная горная река. Перегораживали ее каменные гряды и тягуны, частые и свирепые пороги. Бечевой на малой легкой ладье и то пройти было трудно, а с насадами соваться и вовсе бесполезно.

– Напрасно только ладью гоняли! – сокрушался Федор Брех.

Но Салтык думал иначе. Нет, не напрасно потрудился сын боярский Федор Брех на вишерских стремнинах – сомнения разрешил. Теперь надо сворачивать в Вилсуй, иного водного пути к Камню не видно!

Так и сказал князю Курбскому:

– Пойдем по Вилсую!

Князь не возражал, только на шильника Андрюшку Мишнева покосился недовольно. Салтык догадался: это шильник нашептывал князю о продолжении вишерского пути, ему обязан Федька судовой гоньбой по порогам. Проиграл Андрюшка от своей хитрости, только больше доверия стало вогуличу Емельке…

Течение в Вилсуе оказалось еще стремительнее, чем в Вишере, выгребать против него было труднее, а в остальном похожими были реки. Такие же обрывистые, заросшие лесом берега. Тишина, безлюдье, только птицы надрываются, друг друга силятся пересвистеть.

Синей грозовой тучей маячил впереди Камень. Примерно посередине Вилсуя снова издваивался водный путь: река Почмог вливалась в него со стороны Камня. Здесь напрямки схлестнулись два путезнатца – шильник Андрюшка Мишнев и вогулич Емелька.

Андрюшка доказывал, что надобно сворачивать по Почмогу, который будто бы сцепляется почти что с рекой Ивдель, а та река течет уже по другую сторону Камня. По Ивделю ходят из Сибири в Пермь Великую тюменские купцы, сие Андрюшка знает доподлинно. Вогуличи называют эту дорогу Миррлян, что значит Народный путь.

– Не напрасно же назвали народным путем! – горячился Андрюшка, возбужденно размахивая руками. – К Ивделю надо идти, воеводы!

Вогулич молчал – ждал, когда спросят. Но видно было, что Емельке нелегко дается это молчание: скуластое лицо налилось черной кровью, глаза стали еще уже – ножевые надрезы, не глаза.

Молчат воеводы на корме княжеского насада, на Андрюшку посматривают, на вогулича Емельку, слова князя Курбского ждут. А тот отвернулся от людей, облокотился на перильца, в воду смотрит. Вода в Вилсуе прозрачная, как заморское стекло, все камешки на дне рассмотреть можно. Разноцветным ковром устилают камешки дно. Рыбины скользкие проплывают, не поймешь, возле самого дна плывут или вполводы – столь прозрачен Вилсуй. Весла воду не баламутят, едва шевелят веслами гребцы, только чтоб течение не снесло насад, тоже ждут.

– Говори, Емельян! – вздохнул Салтык. Если один большой воевода отстранился, другому приходится вести совет. А то, что это военный совет, хоть и под открытым небом, на речной ряби, но совет, – понимали все.

Притихли люди: понимали, что наиважнейшее дело решается.

– Верно сказал Андрюшка, Миррляном эту дорогу зовем, – начал Емельян. – Потому зовем, что многие тысячи людей по дороге прошли, народ целый…

Шильник опешил. Выходит, не спорит с ним вогулич, соглашается? Как так? Ведь недавно сам говорил, что дальше по Вилсую идти надо. Хитрость какая? Наверно, хитрость. Зачем это?

А Емелька спрашивал – громко, отчетливо, чтобы все слышали, – и сам же ответы Андрюшкины повторял:

– Ты когда дорогу у тюменцев выспрашивал, зимой иль летом? Зимой это было, верно тебя понял?

Тогда тюменцы правду тебе сказали, не обманули. Зимой по Ивделю, когда станет река, большими обозами ходить можно. Зимний это путь, зимний!

Отвернувшись от Андрюшки, будто интерес к нему потеряв, пояснил воеводам:

– До вершины Камня, до волока, здесь дойдем, а дальше пути не будет: течет Ивдель по камням. И пешего пути тоже нет, потому что нет тропы у Ивделя и берегов нет – круча да вода пополам с порогами. До самой земли пути не будет, зачем здесь на Камень лезть? Чтобы на перевале до зимы сидеть?

Отговорил вогулич свое и в сторонку отошел, к мачте прислонился. На Андрюшку не посмотрел даже: знал, нечего тому возразить. Уронил себя шильник перед воеводами, лицо потерял.

Князь Курбский от перильцев оторвался, прошел мимо шильника, не глянув, обратился к Салтыку:

– Как поступать будем?

– По Вилсую дальше пойдем.

– Быть по сему. Но голова Емелькина у меня в залоге.

Вогулич бровью не повел, поклонился только.

Вонзились весла в воду, рванулся насад, и снова поползли мимо береговые обрывы…

А потом началось такое, в сравнении с чем все вишерские страдания показались забавой. Тяжелые насады и ушкуи тянули бечевой, подталкивали плечами, скользили на мокрых камнях, срывались в кипящую воду, снова упрямо вцеплялись в борта судов. Не вода уже была в Вилсуе – камни пополам с пеной. Но все равно ползли к Камню, одолевая за верстой версту, оставляя на известковых утесах кровавые отпечатки содранных ладоней…

Совсем близко был уже Растесный камень, перевал.

Снимали с судов тюфяки, пищали, ядра и дробосечное железо, тюки с товарами и бочки, весла, рули, снасти. Оголялись суда: только борта да палубы. Но все равно тяжесть неподъемная. По бревнам катили ушкуи, впрягаясь в бечеву сотней-двумя людей. Тюфяки ставили на полозья, тоже волокли бечевой. Коробья, тюки, бочки на плечах несли.

День за днем в стонах и надсадном хрипе всползал караван на Камень.

Простоволосые, в пропотелых рубахах, ратники были похожи на мужиков-страдников. Да это и была страда: до кровавого пота, до изнеможения.

Только дети боярские с ручницами на изготовку красовались в панцирях по сторонам. Им в случае чего одним на себя удар принимать, пока не оборужатся остальные ратники.

А сотник Федор Брех и пищальник Левка Обрядин с московскими детьми боярскими и бывалыми воинами-сысоличами вперед ушли. Предупредил больших воевод вогулич Емелька, что на самом гребне князь Асыка крепостицу поставил, сидят там его ратные люди, перевал через Камень стерегут.

Вогулич и тут не обманул. Крепостица была. Жалкая крепостица, вроде простого сысольского погоста: невысокий земляной вал, частокол из сосновых бревен, башенка на углу, ворота дощаные, без железного обитья.

Над частоколом торчали черные головы вогуличей. Волосы у вогуличей разделены прямым пробором, возле ушей пучками торчат, как рога, пучки красным шнурком обвиты. Рубахи из домотканого крапивного холста, в вырезах рубах голые груди. Только одного в кольчуге заметил Федор Брех: на башенке тот стоял, распоряжался – воевода, наверно, вогульский. У остальных ни доспехов, ни сабель, одни рогатины да луки. Но луки большие, дальнобойные. Сотня шагов остается до крепостицы, а стрелы уже посвистывают, по доспехам чиркают.

Брать крепостицу приступом Федор Брех не захотел – берег людей. Велел выкатить вперед дальнобойную пищаль, зарядить железным ядром. Пищальник Левка Обрядин нацелил метко: от первого выстрела покачнулась и скособочилась башенка на углу крепостицы (вогуличи с нее так и посыпались!), от второго развалились ворота. Истошно завопили вогульские лучники за частоколом. Левка послал еще одно ядро в воротный проем – для острастки. Снова взвыли вогуличи, но уже тише, немногоголосо, будто издали.