Яд для Моцарта - Ирина Алефова

Но меня нельзя осуждать: я был вынужден обороняться. От чего? Может быть, от невозможности быть таким, как четверо остальных. Может быть, от навязанного Кем-то свыше предназначения.

Никому и в голову не могло прийти, что скромный критик, время от времени осуществляющий безуспешные попытки сочинить что-либо выдающееся или хотя бы более-менее пристойное, может строить коварные планы, касающиеся самых близких людей. Мне некого было опасаться, пожалуй, кроме единственного человека, благодаря которому я и оказался в этой славной компании.

Балакирев обладал свойством всепроникающего видения. Так же, как он смотрел на музыку, безошибочно улавливая ее суть, он смотрел и на людей. Общаться с ним было рискованно. У меня всякий раз возникало непреодолимое ощущение избежать его пристального взгляда – казалось, он умеет читать мысли, проникая под кору головного мозга и отыскивая самые сокровенные и потайные думы. Порой Милий бросал мне странные фразы, из которых можно было сделать вывод, что он прекрасно осведомлен о всех моих душевных терзаниях и даже способен предвидеть будущее.

Я боялся, что он станет препятствием на моем пути, но устранить его не мог. Он был необходим мне прежде всего в качестве главы и организующей силы, которая объединяет и притягивает к себе всех членов нашего творческого кружка. Без него все тут же развалилось бы: Бородин целиком и полностью отдался бы своей химии, Римский-Корсаков, и без того постоянно пропадающий на посту директора Бесплатной музыкальной школы, исчез бы из виду окончательно, а Мусорянин бы спился с горя, и его немедленно уволили бы из Министерства.

Нет, содейство Балакирева мне было необходимо. Без него я утратил бы возможность общаться с ними, а вместе с тем провалились все мои планы. Веление рока должно было осуществиться: Милия я решил оставить напоследок.

Теперь следовало решить, кого из оставшихся троих препроводить в мир иной первым. Мой выбор пал на Мусорянина. И вовсе не потому, что он раздражал меня своей неловкостью и неуклюжестью. Он сочинял музыку, которую я не мог переносить. «Борис Годунов», постановка которого принесла ему грандиозный успех, еще раз доказал негодность и посредственность моего детища, рожденного в муках, – «Вильяма Ратклифа», а также и остальных произведений не в меньшей степени.

Я был настолько потрясен очевидным контрастом между тем, что творил он, и тем, что выходило у меня! Следствием этого потрясения стала двухнедельная лихорадка, после которой я отказался от сочинительства, поклявшись себе, что не возьмусь ни за один серьезный жанр, покуда тень Мусоргского не исчезнет с лица земли. Видеть его, говорить с ним было для меня все большим, практически невыносимым испытанием. Его музыка преследовала меня неотступно и днем, и ночью. Она пробралась внутрь меня с вдыхаемым воздухом, она жила во мне отравляющим ядом, впитываясь в кровь и распространяясь по всему организму.

Нужно ли еще что-либо объяснять?..

andante mesto

Судьба Модеста Мусоргского и без участия недоброжелателей была нелегкой, если не сказать – трагичной. Сильный и целеустремленный художник, к жизни в реальном мире он был абсолютно неприспособлен. Он был очень чувствителен и раним ко всем жизненным перипетиям. Мечтая о семейном уюте и взаимной любви, он не получил ни того, ни другого и был вынужден скитаться, меняя адреса. Модест всегда остро нуждался в человеческом тепле, в общении с друзьями и единомышленниками, а потому балакиревские собрания были для него живительной силой.

Неотступно преследуемый одиночеством, он искал близких по духу людей. Семья брата, чета Опочининых, счастливые годы совместной жизни с Римским-Корсаковым, затем – с Голенищевым-Кутузовым… Друзья появлялись в его жизни светлым пятном, после чего исчезали – женились, уезжали, умирали – навсегда, снова оставляя его одного в чуждом и безразличном мире. Каждая новая разлука подкашивала композитора, лишала его сил и воли к жизни.

Осенью восемьдесят первого года Кюи узнал, что с Мусоряниным совсем плохо. В последние годы он прозябал в нищете, существуя преимущественно благодаря поддержке друзей и добрых знакомых. Одна состоятельная дама, артистка Леонова, сжалившись над ним, приютила великого композитора у себя на даче и позволила ему подрабатывать аккомпаниатором на ее уроках пения. Впрочем, оплата была столь низкой, что ее с трудом хватало на самое необходимое.

Подобное положение делало жизнь Мусоргского невыносимой. К тому же обострилась его болезнь, сидевшая в нем долгие годы. Тяжелый приступ с потерей сознания случился на одном из уроков. Леонова немедленно вызвала врача и оповестила друзей больного…

concitato

– Что с ним, Милий? Не скрывай от меня ничего, прошу тебя! Что-то серьезное?

Римский-Корсаков, оставивший в Петербурге свои многочисленные дела, немедленно явился на зов, узнав о болезни Мусорянина. Прибыв в Николаевский военный госпиталь, куда с огромным трудом удалось поместить не относившегося к военной сфере больного, он встретил у дверей палаты опередивших его Балакирева и Бородина, от которых и пытался выведать тревожащую его информации о самочувствии друга.

Александр Бородин неотрывно смотрел в пол, нервно пощипывая ус. Белые стены госпиталя делали лица присутствовавших здесь еще более бледными. Балакирев тяжело вздохнул, собираясь с мыслями, прежде чем ответить.

– Бертенсон говорит, что дела плохи, но надежда все-таки есть…

– Бертенсон? Это еще кто такой? – нахмурился Римский-Корсаков, потирая лоб и пытаясь вспомнить человека с названой фамилией. – Критик?

– Ну что ты, Николя, к чему здесь критик? Бертенсон – это его лечащий врач. Он помог устроить сюда Мусорянина – ты же знаешь, как сейчас трудно с этими военными госпиталями, – ответил Бородин.

– Это случайно не тот, который женат на певице Скальковской? – начал припоминать Римский-Корсаков.

– Да-да, именно тот самый. Представляешь, этот удивительный человек придумал записать нашего Мусорянина «вольнонаемным денщиком ординатора Бертенсона»!

– Как денщиком?! – вспыхнул оскорбленный Корсаков. – Да известно ли ему, что Мусоргский – великий композитор российский?! Что он себе позволяет?! Неслыханное нахальство так обращаться с гением! Денщиком!..

Балакирев грустно улыбнулся, наклонив голову:

– Успокойся, Николя. Поверь, сейчас не тот момент, когда нужно идти на принцип и ставить честолюбие во главу угла. Мусорянина нужно было спасать во что бы то ни стало, и это был единственный способ устроить его в госпиталь. Ты же знаешь, я бы не позволил издеваться над кем-либо из дорогих и близких мне людей.

Римский-Корсаков нервно прошелся по коридору взад-вперед, после чего снова подошел к друзьям.

– Кто-то еще приехал?

– Да, здесь Стасов и Цезарь. На днях Модеста навещал еще и Направник, прикатил и певец Мельников.

– Да, еще брат его, Филарет, он остановился в гостевом номере, – добавил Бородин. – А ты – один?

– Куда уж там, один, – махнул рукой Николай Андреевич. – С тех пор как я женился, я никогда не бываю один. Жена приехала со мной, а также увязалась и Александра Николаевна, женина сестра. Но не беспокойся, Милий, мы уже расположились. Устроились, можно сказать, с комфортом, насколько это вообще мыслимо в походных условиях.

– Ну слава Богу, хоть у тебя все благополучно.

– Да я-то что! Разве обо мне сейчас речь? Лучше расскажите: как Модест? Может, ему чего надо? Я хочу его увидеть и самому, лично убедиться, что моему другу ничего не грозит. Когда к нему пускают?

– Сейчас у него процедуры, но мы ждем, скоро должны пускать. Правда, всем вместе не получится: больных в этом отделении дозволяют посещать только по одному, – сказал Балакирев.

Бородин поспешно добавил, увидев, как омрачилось лицо друга, и уловив крепкое словцо, вырвавшееся из его уст:

– Но, надо признать, здешние врачи вовсе не изверги. Бертенсон не лыком шит: пробил для Мусорянина отдельную палату, велел ухаживать за ним двум медсестрам.

Дверь в палату отворилась, из-за нее выглянула молоденькая медсестра и осведомилась, окинув взглядом троих хорошо одетых мужчин.

– Господа, это вы ожидаете посещения больного Мусоргского?

– Совершенно верно, – ответил Балакирев, озвучивая взволнованные взгляды приятелей.

– Мы бы хотели повидаться с другом. Сейчас это можно сделать? – поинтересовался нетерпеливый Римский-Корсаков.

– Процедуры окончены, – сказала сестричка, кокетливо улыбаясь. – Доктор Бертенсон позволил одному из вас пройти в палату. Но имейте в виду, – поспешно добавила она, – находиться возле больного можно не более десяти минут…

– Хорошо, хорошо, – кивнул Римский-Корсаков и направился к двери. Сейчас он был готов принять любые условия, лишь бы проникнуть в запретное место и повидаться с Мусоряниным, чья участь глубоко волновала композитора.