Пьяный Силен. О богах, козлах и трещинах в реальности - Морган Мейс

Габсбургами и Бурбонами и вечная грызня по вопросам религии, которую развязали реформы Лютера, выльются в приблизительно тридцатилетний период военных действий, которые начисто истребят население целых областей в нынешней Северной Германии. Война оставила после себя пустыню. Сейчас мы этого не видим, потому что очень сложно увидеть историческое отсутствие. Очень сложно найти и увидеть места, где история стерла саму себя в порошок. Тридцатилетняя война была работой по уничтожению и истреблению. Смотреть на нее тогда значило смотреть на разрушение в действии.

Сегодня увидеть Тридцатилетнюю войну невозможно. Нельзя посмотреть на что-то в современном Антверпене и увидеть реалии Тридцатилетней войны. К тому же военные действия Тридцатилетней войны до Антверпена так и не добрались. Поэтому никаких особенных разрушений там нет. Да и разрушение ведь не длится в качестве разрушения. Разрушение длится как то, что люди делают уже после разрушения, чтобы жить дальше. Разрушение нельзя сохранить. Разрушение нельзя удержать. Разрушение происходит, а потом оставшиеся после разрушения люди пытаются жить дальше. В городе вроде Антверпена есть много слоев этого «жить дальше», которые растягиваются на века и столетия. Но эти слои замаскированы, потому что когда вы «живете дальше», то именно это и делаете. Вы хотите жить дальше и вычищаете разрушение. Вы разрушаете разрушение.

В общем, когда заходишь за угол и сворачиваешь на маленькие улочки поблизости от центра города, ничего такого в Антверпене не найдешь. Именно такие маленькие улочки в Европе и выражают — в той степени, в какой мы способны это сохранить или подделать, — самый дух тех старых городов как городов, которые и в самом деле рассказывают историю, восходящую к тому времени, когда по Антверпену в годы Тридцатилетней войны ходил сам Рубенс. Рубенс и вправду ходил по этим улицам. И не ходил. Эти улицы — не его.

На самом деле лишь очень немногие здания реально существовали еще в ту эпоху. В основном все было разрушено. Здания вокруг старейших площадей Антверпена — по большей части пастиш из реконструированных фасадов, которые восходят к Средневековью или эпохе Возрождения, но в основном они подверглись таким изменениям и переделкам, что вы в общем и целом наблюдаете только образ того, что предшествующие века думали про то, как все выглядело или должно было выглядеть еще до них. Вы видите сон о Средневековье, какой мог бы сниться, скажем, концу XVIII столетия, — а это период достаточно отдаленный, чтобы он мог сниться уже нам. Сон внутри сна, а сколько снов еще поверх тех.

Поэтому ходить по улицам Антверпена — значит гулять по запутанной сети переплетенных снов. Всякий раз, когда город разрывало на части войной, массовыми волнениями, ходом прогресса, природным катаклизмом или чем-то еще, город медленно пытался собраться заново. Он пытался заново собрать свои бывшие части воедино, усовершенствовать их или вернуть к прежнему состоянию, каким оно вроде как было, в зависимости от навязчивых идей и фантазий того периода, когда это собирание-заново происходило. И в этом самообновлении город Антверпен постоянно грезил и возрождал в грезах сны о том, чем он был.

Во всех этих сновидениях травмы подавляются, потому что они — сны наяву. В снах наяву ты принимаешь нынешние фантазии о былых временах — фантазии, которые, без сомнения, говорят столько же, если не больше, о тебе самом, сколько и о действительности былых времен, — и начинаешь кроить реальные вид и дух города на свой лад, следуя за этими снами наяву. Антверпенские сны наяву, как видится, — по большей части про мир и довольство. Имперские проекты, что зарождались в пределах города Антверпен, когда тот был портом, отправлявшим свои корабли во все на белом свете моря, уже не чествуются в снах наяву сновидческого пространства реального города Антверпен. Едва ли вам что-то на них укажет. Религиозные войны, определявшие Антверпен и его место в мире на протяжении века, нигде не встретить в явном виде на улицах или каким-либо очевидным образом в фасадах зданий более старых центральных районов, где город Антверпен грезит и видит сны о самом себе. Разграбление отдаленных земель в этом сне не представлено.

На протяжении сотен лет целые горы товаров разгружались на старых доках и шли по антверпенским улицам — и даже сегодня, сейчас товары по-прежнему, разве что тихо, идут через порт, который теперь перенесли на север города, а он превратился во второй город транспортных контейнеров, огромных машин, линейных судов, поездов и грузовиков, которые берут эти самые контейнеры и развозят товары по всей Европе. В снах Антверпена, которые он рассказывает себе на площадях и вдоль старых улочек, образующих старейшие части этого города снов наяву, — а они рассказываются и пересказываются из века в век — историю товаров и грабежа обнаружить почти невозможно.

Сейчас (и пока что) Антверпен — город мирный. Он грезит о самом себе в своих старейших частях, будто и вправду спит, будто ему больше по нраву дремота и будто кротость, заключенная в ежедневных прогулках по старейшим частям города, может быть с легкостью потревожена, даже если чересчур громко заговорить или сильнее толкнуть стены старинных зданий.

На самом деле тут всё — война. Под покровом снов — нескончаемая война. Истинное лицо Антверпена — это война и убийства. Если бы дома Антверпена выглядели такими, какие они есть в действительности, на их фасадах была бы написана история войны и убийств. Непреходящие, постоянно возобновляемые война и убийства. Антверпенские улицы — тихие и красивые, и еще там всегда моросит. На самом же деле они должны стенать о войне и убийствах. Они бы стенали о бегущих людях, за которыми гонится разъяренная толпа или солдаты с глумливыми и пьяными лицами; они преследуют человеческих существ на антверпенских улицах, чтобы убивать. Почти что видишь эти глумливые лица, эту ухмылку, что проступает на лице человека, когда тот уже свыкся с мыслью, что будет насиловать и убивать, ломать, крушить и жечь.

Такую историю рассказал бы о себе Антверпен, если бы не грезы и перегрезы о прошлом, которые также всегда — забывание. Корабли, заходившие в гавань и бросавшие якорь в порту Антверпена, разгружали поживу от войны и убийств — прямо или косвенно. Веками материальное свидетельство войны и убийств поднималось из доков и наполняло дома антверпенцев. Даже если войны и убийства в Европе — на этой земле бесконечных войн и убийств — веками носились по городу Антверпену взад и вперед, порт возвращал добычу с войны и убийств из таких мест, о которых многие антверпенцы никогда не слыхали и