Моя мать смеется - Шанталь Акерман

никто не может сказать и не осмеливается спросить, есть ли у нее такие планы. Сестра говорит, я полагаю, они с мужем еще немного подождут. Но зачем ждать, сейчас же самое время, говорит мать, она уже не такая молоденькая, молоденькая, но уже не настолько.

Все вздыхают и хотят, чтобы моя мать не трогала эту тему, особенно в присутствии внучки, которая очень обидчива и вспыльчива, как и ее мать. К счастью, они с мужем уехали в свадебное путешествие в Азию. Это будет прекрасное путешествие, и все очень за них рады.

Мы с папой ездили в свадебное путешествие в Париж, говорит моя мать, в матрасе были блохи, и туалет был в коридоре, мы чесались всю ночь. Потом вернулись. Но все-таки это было свадебное путешествие. А на следующий день вышли на работу, нужно было работать. Я знаю, мама.

Мы много работали в жизни. Знаю, мама, это было при мне. Ты тоже работаешь. Да, но не столько. И все-таки ты работаешь. Сейчас я почти ничего не делаю, у меня в голове пусто, никаких идей. Или слишком много идей, подумала я.

Идеи появятся, говорит мать. Ты всегда так говоришь. А что если в этот раз не появятся?

Мама, медсестра тебя оденет. Ты красишься, красишь губы, ты же видишь, это не идет к халату. О, так хорошо немного поговорить. Да.

Я хочу есть, говорит моя мать. Они придут, и поедим все вместе. Но уже три часа, и я хочу есть. В Бельгии я ела в полпервого. Здесь всё не так. Поешь супу, пока ждешь.

Мне уже давали суп, но он был такой легкий, что я ничего не почувствовала. Я хочу, чтобы они вернулись с работы, терпеть не могу ждать. Съешь корочку хлеба. Я не могу, он царапает мне десны.

Знаю, не надо было мне говорить «съешь корочку хлеба». Съешь какой-нибудь фрукт. Пока ждешь. Прямо перед обедом?

Да, фрукты лучше есть перед едой. Я читала об этом в газете.

Мне не хочется.

Значит, ты не очень голодна.

Она вздыхает.

Медсестра начинает беспокоиться.

Мать пытается встать с кресла.

Видишь, мне еще нужна помощь.

Да, вижу. Но тебе уже лучше. Пройдись. Так забудешь о голоде.

Она делает несколько шагов, опираясь на медсестру, и говорит ей что-то по-французски, медсестра улыбается, как будто понимает, но она не понимает.

Мать ведет медсестру в столовую, медсестра помогает ей сесть на ее место.

Входит сестра и говорит, о, ты уже здесь. Да, я вас ждала.

Все уселись за стол. Блюда на столе.

Медсестра режет овощи и мясо на совсем маленькие кусочки. Моя мать со своим сломанным плечом не может есть иначе.

Все едят с большим аппетитом, кроме матери.

Ни с того ни с сего она делает мне замечание по поводу того, как я ем.

Мой племянник смеется. Ты обращаешься с ней как с четырехлетним ребенком, и тут все начинают смеяться.

Мне не хотелось смеяться, но я все-таки засмеялась вместе со всеми.

Мать сказала, зачем ты так смеешься, это глупо. Для меня ребенок всегда остается ребенком. Племянник сказал, это верно, но ты обращаешься с моей тетей так, как будто это не выросший ребенок, это смешно.

Смейтесь, смейтесь, сказала мать. На здоровье. Только мы не смеялись со времен свадьбы, особенно перед фотографией, на которой мать улыбается на свадьбе. Нам не нравилась эта ее улыбка.

А ведь смеяться полезно, и в Гарлеме я почти совсем не смеялась, разве что изредка. Я привезла ее в эту квартиру, в этот город, которого она не знала. Бросила ее там из-за свадьбы, потом из-за умирающей матери. К умирающей матери она предложила поехать вместе со мной.

Я сказала «нет».

Она бросила свою квартиру, подругу, работу, и раз в неделю, иногда раз в две недели я говорила ей, у нас ничего не получается, мы не понимаем друг друга. В конце концов я сказала ей с гордостью, я тебя больше не люблю. Она сказала мне, это невозможно. Это неправда.

С гордостью, потому что я считала, что наконец-то сказала то, что мне всегда так трудно сказать. Сказала себе, хоть раз я сильная, говорю как есть. Говорю правду.

Я чувствовала, что за мной шпионят, меня анализируют, изучают, у нее был такой тонкий слух, что даже когда я говорила по телефону «я тоже тебя целую», она слышала, она знала, что я говорю «я тоже тебя целую».

Она входила в спальню, глаза у нее были черные от гнева, и она часами говорила мне, что не может это выносить. Она кричала. Собака смотрела на нас, сначала на одну, потом на другую. Я гладила ее по лапе и говорила, не волнуйся. Собака волновалась, С. волновалась, я тоже страшно волновалась и задыхалась. Я каждый день задыхалась чуточку сильнее, за исключением дней, когда сдавалась, больше не звонила Л., не искала себе занятий, для которых нужно было уходить, не бежала от нее. Нет, я сдавалась. В первые дни это было хорошо. А потом стало ужасно. Нет, я не хотела сдаваться, я хотела звонить, смеяться со всеми подряд.

На свадьбе подруга сестры подошла к моей матери и обняла ее с большой симпатией, даже с любовью, и мать наконец улыбнулась.

Потом эта подруга встала позади нее и подозвала фотографа, чтобы он сфотографировал их вдвоем. Мать сказала, что она уже не такая фотогеничная, даже наоборот.

Нет, сказала подруга, напротив. Она обнимала исхудалое тело моей матери. В зале стоял страшный шум, музыка, крики, смех, даже хору танцевали. Нужно было кричать, чтобы тебя услышали.

Мать приоткрыла губы, когда фотографировалась, у меня сердце сжалось. Это была деланная улыбка. Не улыбайся, мама, не стоит, но она растянула губы, как будто в улыбке, а фотограф не торопилась. Мать ждала, она держалась максимально прямо, губы застыли в этом подобии улыбки, лицо землистое, губы слишком красные, слишком накрашенные. Как будто кровоточат.

Наконец, их сняли. Мне стало легче, ей тоже. Я пошлю вам фотографию, говорила женщина, всё еще обнимая мою мать. Очень мило с вашей стороны, но не стоит, сказала мать. У вас и так много работы. Совсем нет, сказала подруга моей сестры.

Мама, уже поздно, пора домой. Да, поздно, сама не знаю почему, но я устала. Раньше я на свадьбах не уставала.

Да, но день выдался долгий. Она посмотрела на меня почти с ненавистью. Дело не