СТАНЦИЯ МОРТУИС - ГЕОРГИЙ ЛОРТКИПАНИДЗЕ

   ...Человек в нечищенном пальто в очередной раз поднес стакан ко рту...

   Глаза у замминистра все еще закрыты. Сон продолжается. Человек в нечищенном пальто долго не уходил, они поддержали разговор, целый час с ним беседовали, да и выпили тогда немало, бутылки не хватило. И как наяву сейчас предстает перед мысленным взором замминистра слегка одуловатое и небритое лицо того незнакомца, как будто заново прослушивает он его незамысловатую, бесхитростную, слегка бессвязную и простецкую речь. Замминистра на долю секунды приподнимает веки. Любопытно, как тому сейчас? Жив ли он? Здоров? Да, вот так: то была картинка жизни без прикрас, никаких шуточек. Как искренне он тогда возмущался, как близко принимал такие безобразия близко к сердцу. А нынче и сам приписан к четвертому управлению, пользуется, так сказать, благами. А ведь перемен до смешного мало...

   Странная все-таки штука жизнь. Мог ли он тогда предполагать, что к тридцати годам превратится в подающего надежды политика, а в тридцать шесть все еще будет холост. Все верно, за последние лет пятнадцать он, по крайней мере раза три, всерьез хотел жениться и даже придумал на эту тему не очень веселую шутку: "В жизни я влюблялся целых полтора раза, но мне всегда недоставало пол-очка для женитьбы". А кроме того, поступая на физфак он наивно полагал, что физика так и останется дамой сердца на всю жизнь. Конечно, он всегда был "продвинутым" малым и интересовался всякого рода политическими новостями, причем постоянно "лез" не в свои дела, но чтобы политика заняла место науки... Нет, такого он тогда и представить себе не мог. В детском возрасте он - подобно многим своим сверстникам - был очень неравнодушен к звездам. Бывало, отец водил его за ручку по вечерним улицам и, едва звезды загорались на небесах, учил его странно будоражащим детскую душу названиям: Кассиопея, Лира, Вега, Альтаир, Денеб, Сириус, Альдебаран и многим другим. Совершенно особенный пиетет испытывал будущий замминистра к Бетельгейзе - красному гиганту созвездия Орион, по сравнению с которым даже огромное и слепящее глаза родное светило казалось до обиды слабеньким светлячком. Поражали расстояния и то, что, как объяснил ему отец, ежевечерне вспыхывавший у них над головами небосвод был каким-то призрачным, ненастоящим. Ведь свет шел с этих звезд к Земле тысячи и тысячи лет, и за эти тысячелетия звезды успевали перемещаться по небосклону, а иногда даже исчезать в небытие. А в девятом классе ему в руки попалась истрепанная и переполненная новыми откровениями книжка некоего Гарднера: "Теория относительности для миллионов". Это было чудесно. Мир сразу приобрел необычные измерения; время бежало то быстрее, то медленнее; летящий наперегонку со световым лучем к братьям по разуму посланец Земли - сверхмощный космический корабль с фотонным двигателем вместо сердца - сердито наливался массой, вселенная рождалась в ослепительном фейерверке грандиозного первичного взрыва и галактики разлетались в разные стороны как мошки. Чуть позже ему довелось прочесть увлекательную книжку Юнга о том, как расщепляли атом и делали атомную бомбу. Калейдоскоп имен стал внушительней: политика и физика, администраторы из Лос-Аламоса и профессура Геттингена сплелись в один тугой узелок. Ган и Лиза Мейтнер, Ферми и Оппенгеймер, Ванневар Буш и Конэнт, Гровс и Юри - все эти люди что-то делали, создавали теории, суетились, стараясь опередить Гитлера с его "чудо-оружием", а потом взяли и сбросили "малыша" и "толстяка" на Хиросиму и Нагасаки, пепельные тени людей до сих пор на стенах; правда, кое-кто был против, но голоса еретиков удалось заглушить. Потом одна больная девчушка должна была сделать много-много бумажных аистов для того, чтобы выздороветь, но она так и не успела, а еще когда по тротуарам барабанил веселый дождь, отец говорил, что дождь этот, возможно, радиоактивный, потому что в Казахстане прошло испытание...

   Итак, закончив среднюю школу с весьма приличным аттестатом, он решил поступить на физфак университета. Он немного побаивался вступительных экзаменов, но багаж знаний у него оказался достаточно весомым и сквозь экзаменационное сито он пробрался до смешного легко, тем более, что тем летом конкурс был на удивление низким. Вскоре выяснилось, что формулы давались ему без особого труда, очевидную даже для самого себя нехватку "божьей искры" до поры до времени компенсировала отличная память, да и интереса к физике, интереса живого, искреннего, он не успел пока растерять. Он был очень молод, времени для совершенствования у него, казалось, вдоволь - целый век, или даже два. После удачно взятого при выполнении домашнего задания интеграла можно было самоудовлетворенно растянуться на диване и предаться сладостным грезам о грядущем великом открытии, Его открытии, которое переменит лицо мира, и о сопутствующей этому открытию непременной Нобелевской премии. Успешное разложение тригонометрической функции в ряд Маклорена делало рукопожатие шведского короля более ощутимым, а решение громоздкого дифференциального уравнения методом вариации постоянных, шлифовало острые углы будущего выступления на общем собрании Академии Наук.

   Замминистра переводит сонный взгляд на радиолу. В полузабытье он и не заметил как прекрасная андалусийка закончила свой огненный танец и ему приходится выслушивать какую-то абракадабру. Приподнявшись на локте замминистра меняет диапазон и настраивает приемник на частоту родного "Маяка", "...легкую оркестровую музыку", донесся до него бархатный баритон московского диктора. Замминистра неуверенно задерживает руку на верньере, но потом смиряется, отпускает руку и откидывается на теплую подушку.

   О да, он всегда был излишне честолюбив, это следует честно признать. Безвестность - худшее ему наказание, замкнутость противоречит всему его существу. Конечно, предоставь ему господь выбор, может он и не бросил научную работу. Но с годами выяснилось, что научные претензии должны постоянно подкрепляться не только тяжким повседневным трудом, работы он никогда не боялся, но и внутренней, глубинной убежденностью в том, что этот труд и есть сама жизнь. Научное познание, в силу своего рационального характера, не прощает искателю научных истин обычных человеческих слабостей и привычек. А у него, увы, явно недоставало воли. Да и не только воли. Пожалуй еще и самого главного: постоянного, неподдельного, неослабевающего, переходящего порой в фанатизм интереса к избранной сфере деятельности, интереса, который и называют в обиходе призванием. Для кропотливой, рассчитанной на годы и десятилетия лабораторной "медитации" он, как оказалось, не был создан. Он обладал слишком разносторонней натурой, был слишком политичен, с трудом заставлял себя сосредоточиться на узкой, по его мнению, проблеме. Неплохо, однако, отучившись в университете и получив законное право поступить в аспирантуру, он должным образом это право реализовал, не упустив, таким образом, подвернувшейся возможности очутиться в самом сердце родимой державы - или же, как утверждали явные ее недоброжелатели, в имперской столице мирового зла, - святой белокаменной Москве. Влившись в коллектив первоклассного и по тем временам превосходно оснащенного научного учреждения, он бесспорно получил громадную фору по сравнению с многими так и оставшимися в провинциальном Тбилиси сокурсниками. С удобными в обращении приборами приятно было возиться, тема казалась весьма захватывающей, и все те, научные, годы он провел как-бы под высоким напряжением воли, работая честно, изо всех данных ему природой сил. Но больше всего, пусть и не вполне осознанно, он все-таки боялся обмануть чужие надежды - а особенно надежды тех замечательных людей настоящей, большой науки, с которыми ему посчастливилось общаться. Если вдуматься, то им тогда, в первую очередь, управлял не интерес, не страсть к познанию, а присущее ему сызмальства чувство ответственности, ответственности перед руководителями темы, перед ожидавшей его триумфального и окончательного возвращения домой матушкой, перед родственниками и друзьями, перед поставленной целью наконец. Все это в один прекрасный день должно было закончиться и закончилось банкетом. Он и сейчас, копаясь иногда в прошлом, не может припомнить более светлых и чудных страниц в книге своей судьбы, чем те, на которых запечатлены события времен московской аспирантуры. Да, это были настоящие годы. Но чудными эти годы представлялись ему не потому, что научная проблема над которой ему выпало биться, была единственной, неповторимой, или хотя-бы выходящей вон из общего ряда таких же весьма захватывающих проблем, а потому, что он был молод, полон сил и энергии, впервые обрел относительную самостоятельность, его эго нашло какое-то новое выражение. Но время неудержимо летело вперед, диссертация была успешно защищена, банкет состоялся, в надлежащее время он вернулся, как и предусматривалось, в родной город и вынужден был задуматься о том, чем заняться дальше.