Наследницы Белкина - Нелли Маратова

В гостиной витал запах винного погреба и отсыревшей газеты. В илистой, влажно поблескивающей комнате едва ли узнавалась та душно-коричневая каморка, в которой я столь неуклюже развлекал Лебедевых каких-то несколько часов назад. В толще мутного электрического света чинно плавали гости, бликами бокалов создавая иллюзию мерцающего, переменчивого пространства. То и дело вспыхивали огни на обильно декорированных руках и шеях; бусы и перстни отражали круглые, вогнутые, не похожие друг на друга миры. На продавленных диванах, в залежах мшистых подушек, неприметно дремали или беседовали, задремывая, гости. Каждое их движение было исполнено неги и неспешности, как у человека, совершающего пешую прогулку по морскому дну. Прежде чем заговорить, гость отхлебывал из бокала, и произнесенная вслед за этим фраза пузырьком воздуха поднималась под потолок, застревая в тамошней тине и ряске. Случись в этой комнате ремонт, маляры и штукатуры много интересного могли бы обнаружить.

Содержимое комнаты представляло собой живую сценку из Дюма-отца: мушкетеры с гвардейцами в трактире разглядывают друг друга перед грандиозным побоищем. Мужчины расхаживали по залу с креветками на шпажках, съедая и креветку, и овощной эфес. Женщины, ни в чем не уступая своим спутникам, были одеты в ботфорты и столь же условные, как у мушкетеров, платьица.

Впрочем, по мере приближения к фуршетному столу тема фехтования плавно перетекала в тему флибустьеров, которая, в свою очередь, уводила на морское дно. Медузы, сомы-усачи, морские коньки и морские звезды, не говоря уж о прелестных чешуйчатых русалках, — все они с видом гурманов толпились у стола, похожего на цветочную клумбу, разбитую искусным садовником, и торопливо отплывали, урвав очередную порцию сырой рыбы и прессованных водорослей. Чем дальше, тем больше гостиная походила на подводное царство, обитатели которого поедают себе подобных.

Троица анорексичных девиц отрешенно парила над головами гостей. Жестоковыйные господа, сжимая субтильных спутниц, словно это были ленточные водоросли, вели одновременную, оживленную, перекрестно-мобильную беседу с редким вкраплением цензурных слов. Часто фраза, брошенная мобильному собеседнику, воспринималась окружающими на свой счет, и тогда диалог приобретал еще более экспрессивные черты.

Один из жестоковыйных, остановив официанта, забрал у него поднос и принялся глушить один за другим бокалы с шампанским. Второй тот же трюк проделал с блюдом тартинок. Третий, держа спутницу и бокал левой рукой, большим пальцем правой пытался протолкнуть проглоченный целиком и застрявший на входе пирожок.

Жестоковыйные блистали золотом — запонок и зажигалок, перстней и портсигаров, — и видно было, что они сожалеют об упразднении золотых пломб. Глядя на них, было отрадно сознавать, что где-то рядом существуют люди со здоровым сном и неунывающим аппетитом.

Суши-клумба вызвала небывалый ажиотаж. Сытые с виду люди с безумным блеском в глазах устроили давку, ломясь к столу, к клейким рисовым россыпям с легким уксусным флером. Гости протягивали руки, хватали, расталкивали, бренча браслетами и кольцами; случалось, что двое тянули с разных концов сложную рыбную икебану, и в состязание воль ввязывались другие азартные гурманы; случалось, что в дело шли не только воли, но и другие, более земные средства. Гости бесновались, умудряясь кричать, жевать и толкаться одновременно, и не успокоились, пока не подмели все до последнего рисового зернышка.

Заскучав, я прогулялся на кухню, счастливо миновав Артурчика на роликовых коньках, который с адским грохотом обкатывал гладкие пространства коридора.

В кухне происходил люмпен-фуршет — ученическая, аляповатая копия буржуа-фуршета в гостиной, со скрупулезной и слепой подражательностью школьника великим мастерам: та же форма, но нечто глубоко порочное в содержании. В еде и напитках, вопреки внешнему сходству, чувствовался качественный изъян; каждый кусок нес в себе тот или иной заряд ущербности. Пока господа, атакуя морскую клумбу, обжирались в гостиной, челядь в кухне тоже не скучала, соорудив непритязательную люмпен-лужайку с ошметками разнообразных маков и дикорастущих роллов. Здесь обходились без ханжеских шпажек, но единственно из экономии; пили из пластиковых стаканчиков, но единственно из любви к питью.

Пестротой приглашенных люмпен-фуршет не уступал высоколобому образцу: рабочие в апельсиновых комбинезонах (среди них — знакомый газонокосильщик), четверка девушек-пажей из парикмахерской на колесах, детина с дредами из того же шапито и несколько боровов с багровыми шеями, безыскусностью взора похожие на депутатов или воров-карманников. Детина, которому массивное кольцо в носу мешало безраздельно наслаждаться пищей, травил байки и анекдоты. Боровы гоготали, девушки деликатно прыскали в кулачок. Вспоминая следующий анекдот, детина задумчиво постукивал кольцом по губе, словно человек, который сам к себе пришел в гости.

Вернувшись в гостиную, я чудом избежал встречи с хозяйкой дома. Котик блистала очередным шедевром кройки и шитья: привычные кислотные тона, взбитые воланы, неожиданные и страшные глубины декольте, пудовые серьги в ушах — словом, заматеревшая гусеница на выпускном балу перед окончательным окукливанием. Сестра Котика в просторном сари цвета Эгейского моря с серебристыми рыбками, пущенными вплавь по кайме, на фоне тропической родственницы смотрелась прямо-таки монастырской послушницей.

Я потерся возле рыбок с воланами, но ничего путного не выловил. Сестры-великанши до дрожи одинаково бряцали доспехами слов, роя рвы и воздвигая покатые оборонительные валы.

— Пьяные оба, — плевалась Котик.

— Вдрызг, — дребезжала ее сестра.

Проплывающий мимо Лебедев несильно прояснил картину:

— Насосались в лоскуты, — авторитетно заверил он кого-то.

Побродив по комнате, я выяснил следующее: свидетели — шафер и шаферша — явились на праздник в совершенно невменяемом состоянии. Начав праздновать заблаговременно, эта парочка обошла с десяток злачных мест, нагрузившись, как чаплиновский бродяга в гостях у спасенного им миллионера: одно резкое движение — и разольются хляби небесные.

Таксист, совершивший с ними эту алкогольную одиссею, оставил два неподвижных куля под дверью и бесславно бежал. Бездыханных подкидышей обнаружили гости и в лучших гоголевских традициях приняли за мешки с подарками. Ошибка разъяснилась быстрее, чем в рождественской повести — благо Котик смекалистее коваля, — но успех история имела оглушительный.

Безмолвных бражников общими усилиями втащили внутрь и принялись за их энергичное оживление. Кто из них дама, кто — кавалер, пока оставалось неясным. Определить это даже на глазок не удалось, привести их в чувство — тоже. После серии ледяных омовений и кофейных впрыскиваний, которая дала бы средневековым инквизиторам сто очков вперед, свидетели продолжали хранить стоическое молчание. Впрочем, при слове «вискарь» (один? одна?) одно из существ жалобно застонало — но и только. Что крепче — летаргический сон или чувство ответственности, оживут ли свидетели в достаточной мере, чтобы завтра с утра стоять без подпорок, автономно улыбаться и подписывать, — эти нешуточные вопросы сплотили самые непримиримые слои приглашенных.

Я перемещался по комнате, методично, как трамвай, нарезая круги. У стены, прихлебывая из бокала и с каждым глотком становясь все красноречивее, витийствовал Лебедев.

Я протиснулся к нему и, улучив момент между приступами красноречия, тихо спросил:

— Скажите… Вы должны знать… Это очень важно…

— Что?

— Здесь поблизости должен быть водо… водоем. — Да?

— Водоем, понимаете? Речка, озеро… мм… м-море…

— О!

Поняв, что ничего путного из него не вытрясу, я возобновил безнадежные метания по гостиной.

Возле дивана держали круговую оборону три тихие девушки со злыми глазами. Стоило кому-нибудь пройти мимо или просто взглянуть в их сторону, как они на глазах суровели, что-то щелкало и скрежетало, словно в осажденной крепости запирали ворота и поднимали мост; даже бесстыжий Рам-Там, который долго бродил вокруг да около и демонстративно вылизывал рыжие лохмы, не смог проникнуть за крепостную стену. Сделав еще пару-тройку рейдов к дивану, я с удивлением понял, что злые тихони — родные сестры жениха.

Не знаю, сколько бы еще я колесил по комнате, разрываясь между безмолвием и болтовней, если бы на полпути к дивану меня не изловила хозяйка дома. Она стала водить меня, как балаганного медведя, за собой, навязывая близким и дальним друзьям семьи. Зачем она это делала? Чего ожидала от меня эта женщина с непререкаемым, как сумма углов в треугольнике, взглядом? Сложный вопрос. Возможно, я казался ей неким фетишем, чем-то вроде ковра из «Большого Лебовского», который, как известно, задавал стиль всей комнате.