Пророк в своем Отечестве - Алексей Алексеевич Солоницын

военных подвигах нам известно… А вот по поводу предательства, как вы выразились… Тут ведь как посмотреть на вопрос, Александр Иванович. Ради спокойствия народа, который устал, согласитесь, от казней, покушений, ради веры его в Отечество, в его благо вы сообщаете всего лишь одну фамилию…

– Вы так уверены, господин полковник, что в вашей жандармерии служит всего один наш человек?

От столь неожиданного заявления полковник даже рот приоткрыл:

– Я как-то думал… Да неужто не один?

Служил один – Николай Клеточников. Он беспредельно верил Александру Михайлову и по его прямому указанию внедрился в жандармскую службу. Это был первый контрразведчик в русском революционном движении.

Вид у Никольского был столь дурацкий, что Александр не выдержал и рассмеялся.

Полковник этого не вынес и вскочил.

– Мальчишка, – проскрежетал он, – глупый, заносчивый мальчишка! Ты считаешь себя героем? Думаешь, здесь так же, как на поле брани, с шашкой наголо можно вылететь на врага? Да ты знаешь ли, что такое одиночество? Изо дня в день, из года в год? И не какой-то там тебе будет замок Иф, и Монте-Кристо ты никогда себя не почувствуешь, потому что никого с тобой не будет, никого! Ты начинаешь тупеть, дуреть, а холод и эта вонь постепенно будут делать свое дело, как капельки воды; слыхал про такую китайскую пытку, мальчишка? И никакой надежды, совершенно никакой, потому что товарищи от тебя отвернутся: мы им скажем, что именно ты предатель. Думаешь, у нас нет агентов? Думаешь, мы не располагаем сведениями обо всех вас? И по поводу этой книжицы мы тоже получим ответ, потому что человек слаб, слаб, понимаешь ли ты это? Перед лицом смерти слаб, перед болью слаб, перед страхом вечной тоски слаб! А поманим мы деньгами да Парижем, вот и вся ваша стойкость вмиг полетит! Да что ты так на меня смотришь? Думаешь, я тебе поверю, что ты тверд? Теперь и не поверю, теперь и не поманю Парижем. Другого выберу, понятно? Тем более что он уже есть и очень многое нам сказал… Кто? Да скажу, чтобы валялся ты в ужасе, как я уйду: Иван Окладский[39]!

Полковник подошел к двери и окликнул унтера. Тот быстро привел начальника тюрьмы.

– Книг не давать никаких, керосин в вечерние часы по строгой норме. Свидания запрещены, переписка тоже. Особо опасный политический преступник!

И Никольский вышел из камеры.

Закрывая засовы, унтер печально посмотрел на Александра.

Баранников остался один. Сел на железную кровать, закутался в одеяло. Мысль опять заработала…

Значит, пал Иван Окладский. Да, в нем угадывалась нерешительность, даже страх… Или это только теперь так кажется? А если это игра Никольского? Ловушка? Он же сказал, что я буду оклеветан. Теперь мне могут не верить товарищи, даже Михайлов… О Господи, сколько грязи, мерзости можно набросать в душу! Нет, Михайлов не поверит. Но ведь я поверил, что Окладский предатель. Не спешить, не метаться. Идет следствие, и мы обязаны будем увидеться друг с другом – хотя бы на суде.

Во время процесса всё встанет на свои места… На процессе им надо же будет ссылаться на чьи-то показания, и тогда станет ясно, кто предатель… А я показаний никаких не дам. Никаких! Не дам – и всё…

Окладский… Знает ли он о подкопе на Малой Садовой?

Не знает!

А уж о Николае Клеточникове – тем более…

Александр еще раз перебрал в уме всех членов организации, кто участвовал в работе на Малой Садовой.

Нет, Окладский не знает!

Уже хорошо. Уже можно бороться… А смерть? Ее можно одолеть?

Он представил себя в тот момент, когда палач накинул ему петлю на шею. Чуть отошел в сторону, ударил ногой по лавке…

Если петля накинута неверно, смерть наступает очень медленно. Многое зависит от силы падения тела. Он как-то прочел, что самый надежный способ повешения – ирландский: там приговоренного бросают с высоты трех-четырех саженей, и смерть наступает почти моментально от разрыва позвоночника.

Еще он читал об одном немецком профессоре, который изобрел форму повешения. На каждый фунт веса тела надо около дюйма веревки определенной толщины. Но здесь же профессор сделал оговорку: бывают аномалии в крепости связок позвоночника, так что и здесь, при строгом подсчете, возможны отклонения.

До чего педантичен рыцарь застенка…

Александр почувствовал, что покрылся потом. Он встал, растер тело и снова принялся ходить по камере из угла в угол.

Да, наши палачи – это не немецкие профессора. Декабристов повесили только со второго раза – в первый раз оборвались веревки… Не думать, не думать об этом!

Господи, ведь это только первый день в каземате! А сколько их будет всего? И если назначат не смертную казнь, а заключение на пятнадцать, двадцать лет?

Побег, конечно, побег!

И тут он вспомнил рассказы старших товарищей о том, что в тюрьме побеги снятся почти каждую ночь – и год, и два, и три. Сон превращается в постоянную пытку… Перед ним всё более и более открывалась черная, страшная пропасть, и он стоял на краю и собирал все силы, чтобы не полететь вниз.

Опять ему вспомнился Достоевский и давешние свои мысли о нем. Боже мой, да ведь он, кажется, собирался при встрече учить Федора Михайловича… Человека, который прошел каторгу! Нет, не учить, не надо казниться… Просто поделиться мыслями… «А есть чем делиться-то?» – тут же подумал он. Да, наверное, Никольский прав – он еще мальчишка, и не дано ему познать душу человечью, как Достоевскому, например. Да и кому дано, кроме людей особенных, отмеченных печатью таланта? А у Достоевского даже не талант, а что-то большее, высшее…

«Ну, ничего, – успокоил он себя, – вот если пройду и каземат, и каторгу, повзрослею, и тогда можно будет поговорить с Федором Михайловичем… Если доведется встретиться…»

Глава седьмая

Двадцать восьмое января. Федор Достоевский

Проснулся он рано, словно по чьему-то властному приказанию. В кабинете было сумрачно, но сквозь неплотно прикрытые шторы всё же пробивался утренний свет, и он различил этажерку, стол, потом Анну, которая спала на тюфяке, около его дивана.

Зачем это?

И тут он вспомнил всё, что произошло с ним за последние двое суток: недоразумение с Орестом Миллером, арест соседа и ночные шаги жандарма, вставочку, закатившуюся под этажерку, спор с сестрой Верой, кровь, приход докторов.

Значит, Анна всю ночь провела у его постели. А теперь утро.

Он неотрывно смотрел на нее, различая знакомые до мельчайших подробностей черты ее лица. Лицо и во сне сосредоточено на какой-то тяжелой, так и не решенной мысли… Ну конечно, она думала о том, остановится ли кровотечение, справится ли он на этот раз со вспышкой болезни, выдержит ли… О, Анна слишком даже стойкий и сильный человек. Но как же тяжело ей придется, когда она останется