Пророк в своем Отечестве - Алексей Алексеевич Солоницын

успела она расстегнуть ворот платья, как он изо всей силы дернул за цепочку, порвал ее, окровянив шею жены.

Ужас на этом не кончился, потому что он никак не мог справиться с пружинкой, запирающей медальон, а Анну не подпускал. Наконец недоразумение объяснилось – к ее великому облегчению…

– Не шути такими вещами, – чуть не плача, сказал он, – умоляю тебя. Я и сам не знаю, что со мной происходит в ярости…

Да, во всём, за что он брался, он не останавливался на полдороге. Ему надо было дойти до высшей точки, увидеть пропасть и не испугаться, а пойти еще дальше.

Не знала пределов его доброта, не знало пределов его отчаяние… А каким беспомощным, беззащитным, слабее слабого ребенка становился он после припадков! Вспомнить хотя бы ночь накануне родов, в Женеве, – надо было идти за акушеркой, а он лежал на кровати, сам нуждаясь во враче. Тогда она готова была умереть от отчаяния…

Доходило и до анекдотов. После припадков у него на некоторое время пропадала память. Однажды он пошел в дрезденское консульство оформлять документы. Вдруг возвращается, страшно сердитый:

– Аня, как тебя зовут? Как твоя фамилия?

– Достоевская, – смущенно ответила она.

– Знаю, что Достоевская, но как твоя девичья фамилия? Чиновники надо мной посмеялись, что я забыл фамилию своей жены. Запиши мне ее на своей карточке, а то я дорогой опять забуду.

Сколько же врагов появилось у него из-за этого! И ведь никому в голову даже не пришло, что он действительно может из-за болезни забыть не только фамилию, но и самого человека…

Бедный, а как он настрадался из-за толстокожести критиков – и друзей и недругов…

Федор Михайлович пошевельнулся и открыл глаза. Слабо улыбнувшись, он погладил по руке Якова Богдановича, потом обратился к жене:

– Аня, прошу тебя, пригласи немедленно священника, я хочу исповедаться и причаститься.

– Ну зачем вы, Федор Михайлович! – сказал с осуждением фон Бретцель. – Болезнь серьезная, но излечимая.

Однако Федор Михайлович продолжал смотреть на жену, показывая этим, что просьбу свою не отменяет.

У Анны Григорьевны занялось дыхание. Она понимала, что надо поскорее ответить, но слова никак не произносились.

– Иди, Анечка, прошу тебя. Не беспокойся, Яков Богданович побудет со мной.

Она кивнула и вышла из кабинета.

Рядом была Владимирская церковь, и скоро она вернулась со священником. Звали его отец Мегорский.

Дверь в кабинет закрылась, и Анна Григорьевна села у стола, окаменев. У окна, пристально вглядываясь в темноту, слабо освещенную фонарным светом, стоял Яков Богданович, – ждал коллег. Анна Григорьевна была благодарна доктору за молчание: все слова сейчас казались лишними. Тревога, владевшая ею с утра, как будто прошла, уступив место глухому и тяжкому чувству, сквозь которое время от времени прорывалась надежда: всё обойдется, он встанет, наберется сил, потребует чаю, и всё пойдет по заведенному порядку. Пусть успокоится исповедью, пусть причастится Святых Таин – это ему на пользу.

– Пфейфер приехал, – объявил Яков Богданович.

Через некоторое время следом за Пфейфером приехал и профессор Кошлаков. Втроем они удалились в угол гостиной и стали потихоньку переговариваться; впрочем, больше говорил Яков Богданович, Кошлаков отвечал «м-да» или «да-да», а Пфейфер, опустив голову, приговаривал «лю-бо-пыт-но», а один раз сказал, вскинув голову: «Будем толерантны, господа, толерантны».

Анна Григорьевна слышала, что это слово употребляется в философских спорах и означает «терпение к чужим верованиям» (она посмотрела по книге). Видимо, доктор имел в виду уважение к мнениям коллег.

Едва отец Мегорский вышел из кабинета, как врачи завладели больным.

– Думаю, что кризис не миновал, – заявил Пфейфер.

– Отчего же, коллега, – тут же возразил Кошлаков. – Положительно может возникнуть «пробка». Микстурку мою попьет Федор Михайлович, и «пробка» возникнет непременно.

Пфейфер выгнул тонкую бровь.

– Какая «пробка»? – поинтересовалась Анна Григорьевна.

– Обыкновенная. – Кошлаков смотрел на нее, как учитель на школьника. – Закупорка то есть, понимаете? Вот выздоровление и наступит.

– Вы поезжайте отдыхать, – сказал Яков Богданович Пфейферу, который явно был в тупике. – Благодарю, что зашли.

Пфейфер внушительно пожал руку Якову Богдановичу, остальным поклонился и ушел. Стал собираться и Кошлаков, еще раз сказав о «пробке» и о том, что, если надобится, пусть за ним присылают в любое время.

Наступила ночь. Федор Михайлович, обессиленный, уснул. Яков Богданович дремал в кресле, а Анна Григорьевна сидела на стуле, в изголовье дивана.

Она в двадцатый, в сотый раз думала о «пробке», потому что поверила Кошлакову. Действительно, сосуд как бы закроется, и всё встанет на свои места, кровь побежит так, как ей положено…

Так она себя успокаивала и стала засыпать, и из темноты навстречу ей, как палые листья по ручью, поплыли картины прошлого…

Из дальней дали вдруг выплыло милое, курносое лицо Костика, сына профессора Ольхина. Костику было приказано нести образ впереди невесты. Но его почему-то не было. Не приезжал и Федор Михайлович-младший, назначенный шафером.

Она, уже перестав смотреть на себя в зеркало, сидела на стуле в подвенечном платье и фате и хотела плакать. Ну почему они не едут? А вдруг как вообще свадьбы не будет?

Наконец в комнату чуть ли не влетел Федор Михайлович-младший (сын Михаила Михайловича).

– Анна Григорьевна, скорее ехать! До Измайловского собора не менее часа езды! Вы только представьте, что там сейчас с дядей!

Господи, как будто она виновата в опоздании! Кинулась к двери, но тут же остановилась:

– Костика-то всё нет! Кто же понесет образ?

– Да Бог с ним, с образом!

– Нет, я так не хочу. Да так и нельзя.

– Ну что же теперь делать, Анна Григорьевна?

И тут явился Костик: как с картинки сошел. Румяненький, в русском костюмчике…

Началась суматоха – прощание с матерью, соседями, слезы, слова… Только в карете обратили внимание, что Костик без шубы и шапочки.

– Господи, да как же ты так? Почему?

Костик пожал плечиками и улыбнулся.

– Гони! – крикнул Федор Михайлович-младший, а Анна накрыла Костика полой салопа, прижала к себе, и карета понеслась.

Сначала мальчику было весело, но потом он стал задремывать и вот заснул. И не разбудить его…

Федор Михайлович-младший закутал его в шинель и понес в собор. А что же с образом делать? Анна накрыла его фатой и вышла из кареты.

Белее снега, быстро подошел к ней Федор Михайлович и крепко взял ее за руку.

– Наконец-то я тебя дождался! Теперь ты от меня не уйдешь!

Как будто она собиралась убегать!

Сонный Костик улыбался, потом сладко зевнул и облизнул красные губы.

Что же, он так и спал всё венчание?

Впрочем, она и сама была как во сне и многого не видела и не слышала…

Потом, в карете, Костик опять оказался рядом, опять дремал, сонно улыбаясь, а когда Федор Михайлович крепко обнял Анну и поцеловал, засмеялся весело, звонко.

Ах, Костик, Костик, ангелочек с острыми зубками, где ты теперь? Так ли румяны у тебя щеки и так ли блестят твои глаза?

– Так-так, – сказал Костик и ласково ей улыбнулся. – Теперь поцелуй ты его сама, –