Набоков в Берлине - Томас Урбан

Набоков не ограничился этой речью. Несколько позже он выступил на собрании в кафе «Леон» по случаю десятой годовщины создания Белой армии, которая намеревалась изгнать большевиков из Москвы[130]. Долгие годы он сторонился кружков бывших белых офицеров прежде всего потому, что из их рядов вышли убийцы его отца. Приняв участие в этом мероприятии, он выполнил заповедь своего отца, который еще за несколько часов до смерти выступил с призывом к эмигрантам прекратить свои позиционные политические сражения и отодвинуть назад личные распри, чтобы сконцентрироваться на великой цели — свержении большевистского руководства[131].

Не все руководители агентов были убеждены в либеральной позиции Набокова, многие питали иллюзии, что смогут привлечь его на свою сторону, может быть, даже побудить к возвращению на родину. Это было бы ударом по непримиримым противникам Советского Союза за рубежом и великолепным пропагандистским успехом, если бы сын известного политика эмиграции признал советский режим. Приглашение отдельных видных эмигрантов к возвращению в Россию с самого начала было составной частью пропагандистской политики Москвы. Максим Горький поддался этим ухаживаниям, так же как и композитор Сергей Прокофьев[132].

Но Набокова никогда не занимали мысли о предлагавшемся ему возвращении на родину. Два доклада документируют неудавшиеся попытки контактов со стороны посланцев Москвы в Берлине. Первый принадлежит самому Набокову. По его словам, в декабре 1931 года коммунистический писатель «Тарасов-такой-то» (речь идет об Александре Тарасове-Родионове) оставил в русской книжной лавке, в которой регулярно рылся в книгах Набоков, записку с просьбой о встрече. Из любопытства Набоков явился на предложенное место встречи в одном из берлинских кафе. Тарасов-Родионов расписывал ему преимущества жизни в Советском Союзе и пытался склонить его к возвращению в Москву. Например, говорил, что церковные общины процветают и сам он часто посещает богослужения. На вопрос, возможен ли новый выезд из страны, он сказал, что такого желания даже и не возникнет. А на вопрос, будет ли у него такая же свобода творчества, как в эмиграции, Тарасов-Родионов ответил: «Мы гарантируем вам самую лучшую свободу, которая только существует — свободу в рамках коммунистической партии». На возражение Набокова, что при таких условиях ни один художник добровольно не вернется назад, человек из Москвы воскликнул торжествующе: «Неверно, я только что говорил с Прокофьевым — он возвращается!» Разговор был прерван русским эмигрантом, продававшим шнурки для ботинок. Тарасов-Родионов, видимо, принял его за шпиона эмигрантской организации и бежал из кафе[133].

Композитор Сергей Прокофьев действительно отправился в обратный путь. Говорят, что в своем багаже он вез множество книг уже запрещенного в Советском Союзе автора Сирина[134]. Однако вскоре после его возвращения в Москву на него стали давить советские бюрократы от культуры. Сталину не нравилась музыка Прокофьева. Но композитор пережил режим сталинского террора, в то время как Тарасов-Родионов был расстрелян во время «больших чисток» в Советском Союзе.

О второй попытке вербовки сам Набоков никогда не упоминал. Соответствующий отчет принадлежит кинорежиссеру и продюсеру Гезе фон Чиффре, работавшему в двадцатые годы в Берлине в качестве журналиста. Он тогда брал у Набокова уроки английского языка и игры в теннис. По словам Чиффры, занятия языком проходили в ресторане «Аллаверди», где регулярно ужинал Набоков. Это не осталось незамеченным советским посольством. За Набоковым, очевидно, пристально следили, в том числе и само партийное руководство. Приехавший из Москвы видный деятель компартии Карл Радек во время интервью в гостинице «Адлон» просил журналиста организовать его встречу с Набоковым. Чиффра отказался. Тогда Радек со своим сопровождением в ресторане «Аллаверди» сам двинулся к Набокову. «Владимир вскочил и спешно покинул ресторан, как будто он увидел черта»[135].

Была ли в действительности такая встреча, точно неизвестно. Согласно Чиффре, этот случай произошел в 1924 году, когда Набоков ввиду своего бедственного финансового положения едва ли мог позволить себе каждый вечер ужинать в дорогом ресторане «Аллаверди». В опубликованных сегодня материалах о пребывании Радека в Германии нет никаких указаний на подобную встречу.

Набоков испытывал в те годы буквально «физическую ненависть» к коммунистам. По словам Чиффры, он резко критиковал его за то, что тот временами сидел в «Романском кафе» за одним столиком с Ильей Эренбургом[136]. Набоков действительно никогда не скрывал своей неприязни к предполагаемому информатору ЧК Эренбургу.

Уже в первые недели после окончания Первой мировой войны Радек получил от Ленина задание организовать в Германии коммунистическое восстание. Но предприятие сорвалось. Радек был арестован немецкой полицией в квартире на втором этаже дома 93 по Паульсборнерштрассе в Берлине-Вильмерсдорфе. До декабря 1919 года его содержали в берлинской тюрьме Моабит. Комфортабельный арест: Радеку разрешено было принимать неограниченное число посетителей, не только немецких коммунистов, но и политиков из других партий, которые видели в нем представителя советского руководства и никоим образом не просто политического авантюриста[137]. Таких условий у Радека уже не было во время его ареста два десятилетия спустя: он был осужден во время московских показательных процессов на десять лет заключения и погиб в ГУЛАГе, видимо, от рук убийцы.

В то время как писатель Набоков категорически отвергал агитационную литературу как примитив, публицист Набоков десятикратно подчеркивал свою позицию, особенно в разговорах с иностранными собеседниками: «Большевизм представляет собой лишь брутальную, законченную разновидность варварского гнета»[138]. Он постоянно шел на конфронтацию с западными интеллектуалами, которые восторгались Советским Союзом. Один из симпатизировавших Ленину британских ученых, с которым Набоков неоднократно дискутировал в двадцатые годы, был для него просто наивным человеком, ибо «ему никогда не приходило в голову, что если бы он и другие иностранные идеалисты были бы русскими в России, их бы ленинский режим истребил так же естественно, как хорьки или фермеры истребляют кроликов»[139].

Принятое на Западе разделение русских на два лагеря — красных и белых — Набоков критиковал решительно: