Журнал Наш Современник №11 (2001) - Журнал Наш Современник

На что нам надеяться?

Как избежать грядущей тотальной катастрофы — мировой гражданской войны, подготовленной неслыханной социальной поляризацией? Если бы глобалисты в самом деле хотели ее предотвратить, они бы не демонтировали социальное государство и не дискредитировали “неадаптированное” народное большинство. Следовательно, они готовятся к мировой гражданской войне. Их оплотом в этой войне является победившая сверхдержава, ставшая отечеством глобалистов, порвавших с прежними отечествами.

Наметилась удивительная однозначность идейно-политических позиций, внутренних и внешних. Те, кто исполнен расистской ненависти и глухоты к социально потерпевшим слоям туземного населения, неизменно демонстрируют пламенный американизм. Американофильство стало лакмусовой бумажкой социал-дарвинистского мышления: чем больше определенные круги проявляют непримиримость к социально незащищенным, тем более они уповают на США как носителя нового мирового порядка.

Следовательно, американская мощь воспринимается как главный резерв сил глобального социал-дарвинизма в их гражданских войнах с обездоленными народами. В качестве ответа можно обсуждать две альтернативы.

Первая, спровоцированная беспримерной наглостью глобалистов, — как помочь народам победить в этой гражданской войне?

Вторая, выводящая нас за пределы двузначной логики нового классового противостояния, — как преодолеть саму тенденцию небывалой взаимной отчужденности верхов и низов мирового социального центра и мировой периферии? И коль скоро мы придали такое значение элитам и связанным с ними механизмам прогресса, — можно ли так преобразовать мотивации и менталитет следующих “морали успеха”, чтобы они снова стали полпредами своих народов в авангарде прогресса? Можно ли ожидать, что эти избранные или мечтающие стать таковыми, преисполненные снобистского или даже расистского презрения к многочисленным изгоям национальной и мировой периферии, вдруг воскресят в себе чувство национальной идентичности и социальной солидарности, демократическую протестную энергетику?

Сама трудность здесь состоит даже не в том, чтобы поверить в моральное преображение глобализированных элит, а в том, чтобы вернуть им веру в прогресс в его прежнем демократическом качестве: как светлое будущее для всех, а не для избранных. Двести лет назад, в эпоху Просвещения, прогресс стал мировой религией, обещающей спасение не одному только избранному народу, а всем. Теперь религия прогресса снова из мировой превращается в племенную или расовую: она обещает спасение только избранному меньшинству первого мира.

Главный теоретический и метафизический вопрос: случайна ли эта деградация религии прогресса или в ней с самого начала содержались некие роковые изъяны, предопределившие ее вырождение в новый расизм и социал-дарвинизм?

Я лично склоняюсь ко второму варианту. Глобалистика 60-х гг. открыла экологический изъян прогресса — его безжалостность к природе. Однако в нем заключен и иной изъян, связанный с безжалостностью ко всем, кому приписывается реакционная позиция и приверженность к прошлому. Большевики стали первыми, кто продемонстрировал не только классовую ненависть к богатым, но и презрительную ненависть к слабым и добрым в рядах самих эксплуатируемых. Они открыли черты ницшеанского сверхчеловека среди эксплуатируемых, которых они готовили к беспощадной гражданской войне.

Нынешние глобалисты открыли черты сверхчеловека в среде господского меньшинства, научив его социальной безжалостности. И те и другие клялись верности прогрессу и духу современности. Не означает ли это, что сам прогресс заражен этой мотивацией сверхчеловека — безжалостным титанизмом?

В таком случае подлинную альтернативу следует искать среди тех, кто отличается повышенной чуткостью не к зову прогресса, а к мольбам тихих неудачников, не зарезервировавших себе места ни среди левых, ни среди правых адептов неумолимой современности. По специфическим меркам прогресса, меняющего свои критерии, но упрямо подтверждающего противоположность передового и отсталого и безжалостность к последнему, современные маргиналы четвертого мира лишены перспективы. Нет у них ни признаков, по которым помечает своих экономический человек либерализма, ни черт, по которым выделял своих политический человек марксизма.

Общим знаменателем и основой искомых черт прогрессистского признания несомненно является титанизм — гордыня покорителя и завоевателя. По-видимому, прогресс сублимировал энергетику старого героизма, известного нам со времен языческой античности. Герои промышленного и экономического прогресса отличаются той же напористостью и безжалостностью, какими характеризовались кровожадные герои “Одиссеи” и “Илиады”. Не случаен их антихристианский энтузиазм и презрение к морали смирения. Их энергетика больше питается ненавистью, чем любовью, протестом, нежели терпением, желанием заявить о себе, нежели готовностью помочь тем, кто тихо страдает рядом.

Словом, в морали и философии больше героического и титанического, связанного с нетерпеливым самоутверждением, чем христиански сострадательного и чуткого. И потому, как ни малы сегодня надежды на появление новой, постъязыческой элиты, способной воскресить мотивации христианской жертвенности и сострадательности, они все же выше, чем надежды на демократическое обновление прогресса и его коррекцию с учетом прав неадаптированных и незащищенных.

Прометеева титаническая мораль обращена к силе — будь то экономическая сила буржуазии или политическая сила диктатуры пролетариата. Языческий восторг перед силой и эффективностью — психологическое ядро прогрессистской морали. Как бы ни меняла эта мораль свои плюсы и минусы на противоположные, любовь к левым на любовь к правым и обратно, она неизменно будет обращена против неорганизованных и неэффективных. В этом отношении наблюдается поразительное совпадение между большевистской критикой “дряблого гуманизма” христианского типа и современным либеральным социал-дарвинизмом, с похожим неистовством громящим старую мораль.

Оба вида титанической критики поразительно едины в своей презрительной ненависти к России. “Железные люди” большевизма более всего презирали ее за переизбыток всего того, чему нет места в строго организованной, победоносной публичности тотального государства. У “железных людей” нового социал-дарвинизма Россия — на не меньшем подозрении. Но чем больше вслушиваешься и в ту и в другую критику старой России (а она сегодня предстает прогрессистскому взору не менее старой, чем сто лет назад), тем сильнее убеждаешься в антихристианской, языческо-титанической подоплеке этой критики.

Есть какая-то тайна в том, что Россия, вчера еще бывшая второй державой мира, неуклонно скатывается в четвертый мир. Старые рецидивы имперского мышления, в основном проявляющиеся в военной среде, немедленно и эффективно подавляются компрадорскими элитами-глобалистами. Анализ показывает, что сегодня сопротивление гегемонистским планам США, как и планам деиндустриализации и разоружения нашей страны, могло бы возникнуть только на базе мощной националистической реакции. Сопротивляться глобализму на силовой основе мог бы мобилизованный национализм, вооруженный одной из фундаменталистских идей.

Однако ни националистической идеологии, ни заметного национального движения постсоветская Россия не породила. Объясняется это тем, что господствующая элита слишком далеко зашла по пути глобализации, а националистической контрэлиты страна так и не дождалась. Причины последнего коренятся в большой российской культурной традиции, которая никогда не была узконационалистической. И русская литература, и российская политика по-своему работали над вселенскими, общечеловеческими проектами — ни на что меньшее русский тип духовности не мог согласиться.

Национализм сегодня был бы не меньшим отказом от великой русской традиции, чем компрадорский глобализм; он потребовал бы вынесения за скобки не только всего петровского исторического наследия, но и христианского. Не случайно современные националистические маргиналы культуры и политики не находят ничего лучшего, как заниматься плагиатом у западных ультраправых и пытаться воскресить мифы язычества.

Означает ли это, что четвертый мир, который сегодня — будем вполне откровенны — олицетворяет российская действительность (вместе с большинством постсоветского пространства), — это просто мир распада?