Смутные времена. Владивосток 1918-1919 гг. - Жозеф Кессель

— Ни за что на свете! Никогда, никогда, никогда!

На моем лице она, должно быть, увидела, что мой гнев скрывал страдание, что на карту было поставлено не только неутоленное желание. Она спустилась на одну ступеньку вниз, ее лицо было совсем рядом. Холодным, спокойным тоном она произнесла:

— Хочешь знать почему? У меня постыдная болезнь. Вот почему.

Не знаю, что я мог чувствовать. Правда, я не знаю, и я думаю, что в тот момент я тем более не знал. Ничего, наверное. Просто потрясение.

— Ну что? Ты молчишь, не можешь пошевелиться, — вновь заговорила Лена все с тем же спокойствием. — Я больше не желанна тебе, прекрасный офицер?

И вдруг — ни голос, ни едва заметные изменения в выражении лица не успели выдать это — ее губы дернулись, раздвинулись и искривились в ужасной гримасе, дышащей ненавистью и злобой. Она наклонила голову, наши взгляды встретились, ее дыхание обожгло мне кожу, она шептала мне:

— Люби меня грешной… Люби меня, грешную… А потом:

— Ты забыл. Так быстро? Или, может, я не такая уж грешная, на твой вкус, чтобы ты любил меня?

Она схватила меня за плечи, принялась трясти меня с силой, какая бывает у людей, охваченных жаром, или у сумасшедших, но ее голос ничуть не изменился:

— Это пустяки, дорогой мой, ангелочек мой. Я удовлетворю твое любопытство. Болезнь — не знаю, от кого я ее подцепила. От одного из этих жирных, толстых, отвратительных старых торговцев с длинной бородой, у которых миллионы в карманах и которые получают удовольствие от того, что причиняют тебе боль? Или от какого-нибудь иностранного офицеришки? Кое-кто из них очень бы хотел удовлетворить свою похоть со мной за неимением других толстых коров. Чего бы мне это стоило, скажи? И передать заразу первому встречному, скажи?

Дыхание ее участилось, голос становился все громче:

— Пойди и скажи в вашей ложе, этим маленьким свиньям в униформе, во время течки, скажи им, что мне не стыдно, и я ни о чем не жалею.

Голос поднимался, поднимался до крика:

— Я счастлива, я горжусь. Я ненавижу твоих друзей гораздо больше, чем других мужчин. Они молоды, сильны, у них есть деньги, с которыми они не знают, что делать. У них есть родина, семьи, которые ждут их, — в ее голосе слышались истеричные ноты. — А тебя — ты такой же, как они. А не потому, что ты говоришь по-русски и можешь сказать: «Люби меня грешной…»

Я споткнулся, покачнулся, чтобы прийти в себя, я вынужден был прислониться спиной к саням, стоявшим в нескольких шагах от крыльца. Хватило для этого одного толчка Лены.

Лошади захрапели. Зазвенели бубенцы. Лена попыталась добежать до двери. Натолкнулась на ночного сторожа. Он пробормотал:

— Ну-ну, голубка, сегодня что-то очень шумно.

Лена с возгласом счастья прижалась к старой военной шинели и спрятала лицо в седой бороде. Сторож гладил ее по голове, приговаривая:

— Идем, идем, голубка. Это пройдет, все проходит, и это пройдет.

Здесь я не могу не остановиться, не прервать на мгновение мою историю.

Потому что я, кажется, слишком увлекся. Это даже уже не мелодрама. Это месиво из простых душ, каша, тесто, сделанное из разбитых сердец. Но еще раз: все действительно так и было.

Все.

Я видел его.

Луна, которая по прихоти облаков и легкого ветра с Тихого океана то освещала, то скрывала этот нищий квартал. Поломанное крыльцо… Тусклый фонарь… И эта маленькая тень рядом с инвалидом, грудь которого украшали медали и который участвовал в японской и турецкой кампаниях… Дед Мороз Лены.

Я его видел.

Я возвращаюсь к своему рассказу… Мне не оставалось ничего другого, как удалиться. К счастью, возница, которому не заплатили, все еще ждал. Но уйти вот так, оставить Лену, не сказав ей ни слова…

Я преодолел эту злосчастную лестницу, наклонился к Лене и прошептал ей на ухо что-то вроде: «Я вылечу тебя… Врач из эскадрильи, очень милый, замечательный… Увидимся завтра… Ты можешь рассчитывать на меня».

Она легонько подтолкнула старика, заставила его, пятясь, переступить порог, она прижималась всем телом к нему, повернувшись ко мне спиной. Они исчезли в темноте.

Тень произнесла напевным, наивным голосом:

— Простите, ваше благородие. Хорошего вечера, ваше благородие.

Я сел в сани. Не спрашивая меня ни о чем, извозчик привез меня в «Аквариум». Василий, как это часто с ним случалось, дышал свежим воздухом у входной двери.

Он смотрел на меня несколько дольше обычного, потом принес мне свои извинения. Появился один французский офицер. Один. Все было занято. Он никого не знал. И Василий отдал ему дальний столик Лены. Он не думал, что я еще вернусь сегодня вечером. Но он за меня не беспокоился. Все здесь были моими друзьями.

Французский офицер был из нашей эскадрильи. Лейтенант из отдела кадров. Все любили его за добродушие, сильный акцент выходца из Верхних Пиренеев, ругательства на местном диалекте и за его готовность всегда помочь.

Он не заметил, как я подошел к нему. Он сидел, обхватив руками голову, склоненную, словно от перелома, над нетронутым стаканом водки. Что же он делал в такой час в этом месте? Я тронул его за плечо. Он бросился мне на шею.

— Ну что, — спросил я у него, — плохое настроение?

— Плохое настроение — не смеши меня. Хандра, да, самая настоящая хандра. Присаживайся, присаживайся. Сейчас ты все поймешь.

Он подвинул ко мне свой стакан.

— Ты знаешь Мартина и Антуана из бухгалтерии? Они по меньшей мере на три ранга ниже меня. И что? Ну так вот, они возвращаются во Францию, а я остаюсь здесь подыхать с тоски, без надежды хоть что-то узнать о своих ребятишках.

— Но, — ответил я ему, — ведь это противоречит закону?

Он вздохнул, поправил усы. Нет, закон был на стороне Мартина и Антуана. Совет по реформе забраковал их. Кривоногие, косолапые, да и зрение у них, как у крота. Но это были славные малые. Чтобы мобилизоваться, они представили соответствующие документы. Проявили настойчивость. Им сказали, чтобы они перешли на службу во вспомогательные войска.

Заведующий кадрами полагал, что теперь я все понял. Нет, я не понял. Он смотрел на меня с беспокойством. Неужели я действительно так устал? Поскольку он пытался мне втолковать, что Мартин и Антуан были из добровольцев.

Перед моими глазами как будто вспыхнул огонь — вспышка, пламя. Ну и что, что добровольцы, ну и что, что демобилизовались… Я пришел в армию на год раньше положенного, я об этом ничего не знал. Белая вспышка, пламя, белая вспышка.

Об этом я помню, как если бы все это случилось вчера. Что касается остального, мне рассказали, Василию пришлось помогать французскому лейтенанту, вдвоем они подняли меня со стула и усадили в сани.

С этого момента все закрутилось, завертелось само собой, каким-то чудесным образом. Через два дня в Кобе отправлялся японский корабль. Мартин и Антуан уже были внесены в официальный список. Для размещения на нижней палубе. Я же получил право на каюту первого класса.

Я вернул свою сумку и отчет по расходам. Пожал руку Милану. Он очень обрадовался. Чешские войска приближались к Владивостоку. Им предстояло вскоре отправиться в путь, чтобы вернуться в освобожденную страну после пятисот лет рабства.

На вокзале — полковник Антонов. Кули, осыпанные рублями. Даже Фанг. В своем ликовании, в знак благодарности судьбе, я постарался никого не забыть.

День пролетел как одно мгновение. Наступил вечер, я нанес визит нашему казначею. У него не хватило денег, чтобы оплатить мои дорожные расходы.

Это были такие пустяки, вот аккредитивное коммерческое письмо для предоставления во всех консульствах Франции.

И напоследок эскадрилья закатила для меня прощальный банкет. Здесь были все. Боб среди первых. Мы обнялись. Сильно. Хорошо. В одно мгновение все стало на свои места, обрело свою значимость. Бордо, колокола Бреста, баккара на борту «Президента Гранта», Америка между двумя океанами, падре с «Шермана».

И другие тоже. Никогда еще я не чувствовал, что мы так близки друг другу. Они завалили меня письмами, фотографиями, небольшими сувенирами. Вдруг я стал для них олицетворением родины, их родителей и любимых. А они воплощали для меня наше общее приключение.

Капитан посоветовал мне не играть в дороге в карты. Друзья — не слушать песни русалок с раскосыми глазами. Все, включая ординарцев, что-то мне подарили.

Повар приготовил пирог, украсив его моими инициалами. Лейтенант из Верхних Пиренеев прочел стихотворение собственного сочинения. Спать мы легли очень поздно. Уже перед тем как погрузиться в мир грез, я вспомнил, что совсем не думал о Лене.

Следующий день был столь же насыщен событиями, как и предыдущий.

Весь день я провел в музее мамонтов. Ставил подписи на квитанциях. Штемпели на поручениях для миссии. Ходил из одного кабинета в другой — обычный ритуал вежливости. В конце дня мне предстояло ввести в курс дела, если так можно выразиться, одного моего несчастного товарища, который не знал ни одного русского слова, чтобы он сделал все возможное вместо меня для отправки в Читу оружия для атамана Семенова.