Франчиска - Николае Бребан

что я вздрогнула, хотя с самого начала догадывалась, что мать обращается именно к нему. Потом послышался шум какой-то борьбы, продолжавшейся довольно долго. Я была так взволнована и напугана, что потеряла реальное представление о времени. На несколько секунд воцарилась тишина, которая еще больше взволновала меня своей неестественностью. У меня было такое ощущение, словно тела находившихся в соседней комнате слились в жестоком объятии и будто бы нить моей собственной жизни вот-вот оборвется. Затем я услышала шум легкой борьбы, гораздо более короткой на этот раз, и вслед за этим шаги матери, направлявшиеся в сторону, противоположную двери. Возможно, что Пенеску попытался насильно обнять ее. Потом, как мне кажется, он вновь сделал шаг, чтобы приблизиться к ней, потому что вновь послышался ее четкий и необычайно строгий голос:

«Если сделаете еще хоть шаг, я закричу. Прошу вас, не загораживайте дверь».

После короткого молчания я опять услышала его сдержанный высокомерный смешок (о, как я ненавидела тогда этот смех!) и его первые слова:

«Хорошо, я вас послушаюсь и не буду приближаться».

Говорил он тихо, сдержанно, почти холодно, что резко контрастировало с нервной дрожью в голосе моей матери.

«С другой стороны, — продолжал он, — в том, что я буду послушен, нет никакой моей заслуги. Ведь я знаю, чем закончится это героическое сопротивление».

«Вы знаете, чем закончится мое сопротивление?» — вдруг неожиданно громко закричала мать, так что на мгновение я испугалась, как бы не услышал ее кто-нибудь во дворе.

Пенеску не ответил. Я услыхала только его смех, это ровное «ха-ха-ха», в котором звучало непоколебимое высокомерие. Наверное, мать приняла это скрытое оскорбление близко к сердцу, потому что ее низкий голос прозвучал тихо, подчеркивая каждое слово:

«Вы, господин Пенеску, вы… вы…»

«О-о! — произнес тот, видимо, подняв слегка правую руку и сопровождая этот жест легкой улыбкой, покорившей меня при первой встрече. Я отлично помню, что Пенеску был человеком большого обаяния и, если он этого хотел, умел несколькими простыми жестами произвести впечатление почти на любого человека. — Не будем опускаться до грубостей, сударыня! — И он снова засмеялся, но на этот раз приятно и вкрадчиво. — С другой стороны, — продолжал он через несколько секунд совершенно изменившимся, холодным, грубым голосом, — вы позволили себе оскорбить и унизить меня. Более того, почти в течение месяца я был просто объектом насмешек, меня выставляли на посмешище людям, закосневшим в тупости!»

«Я не понимаю!» — ответила мать спокойно, но с оттенком досады, которую я ощутила в ее неожиданно суровом и обвиняющем тоне.

«Ничего, — с насмешкой и тонким высокомерием отозвался он, — если вы не понимаете, я вам объясню!»

«Прошу вас!» — голос матери прозвучал холодно и надменно, как бы отстраняя всякую попытку к доверительному объяснению.

«Очень просто. В тот миг, когда я перешагнул порог этого дома, я ощутил присутствие сильной личности и ваше особое очарование. — Пенеску как бы в нерешительности выждал несколько мгновений (хотя в общем-то он никогда не колебался), потом продолжал безразличным тоном, словно прислушиваясь к своим словам: — Меня взволновало, как я уже сказал, ваше очарование, столь неожиданное в этом затерянном уголке, и я приблизился к вам, сударыня, но я ошибся, как ошибается тот, кто, приближаясь к зеркалу, спотыкается о какую-то скучную мебель, отражающуюся в нем».

Пенеску вновь выждал несколько секунд — таков был его обычай: перемежать слова паузами, когда он, казалось, хотел услышать мнение собеседника. Но паузы он делал для того, чтобы взвесить, что ему надлежит сказать дальше, так как знал великую силу единожды произнесенных слов.

«Так вот, — продолжал он, — около месяца я вертелся, как влюбленный попугай, вокруг мадемуазель Марии, девушки весьма порядочной, но которая, кроме умения неожиданно хорошо имитировать вас, вряд ли, как мне кажется, имеет какие-либо достоинства. Я вел себя как дилетант, меня нужно было бы выпороть. — Здесь Пенеску остановился, и я уверена, что он улыбнулся. — Я стоял на коленях перед какой-то девочкой со смешным чувством, веря, что я прикасаюсь к оригиналу. А вы, уважаемая сударыня, вместе со своим семейством и друзьями вдоволь хохотали над этим простофилей, который носит фамилию Пенеску». — Последние слова Пенеску произнес так же холодно и сурово, как и начал свою речь.

«Я не очень хорошо понимаю, что вы хотите сказать, — ответила она. — Мне кажется, что вы играете словами. Что же вы хотите теперь? Чтобы мы продолжили этот совсем не подходящий разговор?»

«Как? — вдруг воскликнул он, и я вздрогнула, так как он впервые повысил голос. — Вам не нравится этот разговор? Вы пытаетесь убежать от ответственности за ту жалкую роль, которую вы заставили меня играть в течение месяца перед столькими людьми?»

Некоторое время мать молчала, видимо, пораженная претензиями этого человека. Потом она сказала:

«Я не согласна с вашим взглядом на вещи. Ни на секунду я не допускала, что кто-то попытается обмануть вас. Во всяком случае, если я в чем-либо ошиблась перед вами, прошу меня извинить. Это все, что я могу вам сказать», — гордо закончила она.

«Принимаю ваши извинения!» — произнес Пенеску наигранным тоном.

Мать выждала, потом, видя, что он молчит, пошла к дверям гостиной, вероятно, мимо него. Пенеску не пытался удержать ее, но когда она подошла к двери, он сказал:

«Минуточку!»

Мать остановилась, и тогда Пенеску спокойно и отчетливо произнес:

«Ты будешь принадлежать мне. Ты будешь моей».

Я замерла, услышав эту фразу. Наверное, и моя мать испытала нечто подобное, потому что некоторое время я не слышала никакого движения. Потом она вышла из гостиной, прошла мимо двери, которая вела в детскую, где находилась я, и, миновав довольно длинный коридор, по деревянной лестнице поднялась на второй этаж.

Вечером, а также весь следующий день я замечала, что моя мать не демонстративно, однако решительно избегает Пенеску, а он в свою очередь не пытается приблизиться к ней. На третий день вечером мы сидели с матерью вдвоем в глубоких плетеных креслах во дворе возле большого каменного фонтана, где обычно в летние вечера собиралась вся семья. Столик, около которого мы сидели, и кресла были поставлены рядом с гигантской головой одного из трех львов, окаймлявших круглый водоем. В середине фонтана каменная сирена опиралась на обломок скалы, из которой должна была течь вода, но водоем уже долгое время стоял пустой и сухой, его стенки потрескались, кое-где покрылись лишайником, сквозь трещины пробивалась трава.

В тот вечер, о котором я рассказываю, у фонтана сидели только мы двое; мать, как обычно, что-то вязала, я читала книгу. Мои старшие сестры ушли в город, а Анишоара играла в