Христианский квартал - Максимов Юрий

  Неожиданно выдёргиваешь правую руку и наотмашь Пирсу в челюсть. Отшатывается, хватаясь за подбородок. Локтем же, с разворота, Аманду по подбородку... Вырвался! Прыжок к Герберту и что есть силы даёшь ему под дых, наслаждаясь уморительным выражением лиц Кларка и  те из последних сил сдерживают бывшего майора. По бару¾Эдмонда,  разносится твой рваный, клокочущий смех. Почему никто вокруг не смеётся?

  3.

  Тебя вталкивают в твою с Питтом комнату, хлопает дверь. Ты бросаешься к ней:

  - Эй ты! Не смей закрывать дверь! Даже не думай об этом!

  Замок поворачивается. Приглушённый голос Ларсона:

  - В следующий раз поменьше пей. И не забудь: в 5:45 вылет. И ещё: за всё это ты должен Вену 35 кредиток.

  Гулкие шаги по коридору.

  - Ну вот! - говоришь ты, - Ушёл! Клоун, мать его!

  Ты проходишь и садишься на аккуратно заправленную кровать Питта. В маленькой узкой комнатке темно, только тусклые лучи фонаря за окном падают полосами на серые стены. С минуту ты молчишь. Потом начинаешь смеяться:

  - Дураки! Второй раз уже на "всё нормально" попались.

  Ты мотаешь головой, расправляешь плечи и бодро затягиваешь:

  Три дня, как из жизни ушёл капитан,

  Намедни наш штурман скончался от ран,

  Мотор отказал, кислорода про вся

  Осталось на двадцать четыре часа.

  Нас взяли в тиски, но под градом свинца

  Наш борт не сдаётся - стоим до конца,

  Конец недалёко - сей жизни краса

  Для нас лишь на двадцать четыре часа.

  Но после второго куплета замолкаешь. Настроение вдруг отчего-то резко портится. Лицо горит. Встаёшь, подходишь к умывальнику. Из зеркала на тебя глядит хмурый придурок с плоским лицом, залитым кровью из разбитого носа. Вроде бы, ты. Вон давнишний шрам над правой бровью. Старое лицо какое-то. И и не поверить, что всего 24. Горечь берёт тебя. Ты бросаешься к двери:

  - Эй вы, уроды! Вы все подохните, слышите меня, мать вашу! Скоты! А ты, Пирс, ты не вернёшься домой! Некуда тебе возвращаться. Чем ты займёшься, а? Хлеб сеять станешь? Транспортники гонять? Ты ведь ни рожна не умеешь, кроме как убивать. И ты боишься, что эта война закончится, потому что не нужен будешь потом никому!

  А ты, Герберт, чем лучше твоего Керкеса? Он убил четырёх невинных, а ты - восемьсот. Он хоть свою шкуру спасал, а твоей-то шкуре ничем «мирники» не угрожали. Не так ли, майор Герберт? Из-за таких, мразь, как ты... как все вы... Я был в плену! Единственный, кто выжил! А ты мне тут, мразь, сказки про любовь заворачиваешь!

  Ты поворачиваешься, тяжело дыша. Орёшь стенам:

  - Плевать мне на этих детей! Не хочу больше о них думать! Я не виноват! Ни в чём! Я выполнял приказ! Я сделал всё, что мог! Я не виновен! Плевать на всех! Пусть дохнут! Пусть горят в аду! Я здесь ни при чём!

  Воздуха не хватает. С минуту пытаешься отдышаться. Но прилив ярости не исчерпался. Ты разворачиваешься и рыча, не чувствуя боли, неистово бьёшь по шершавой серой стене. Снова поворот, и отражение внезапно пугает тебя, - на тебя сквозь зеркало смотрит кто-то другой. Само зло. Удушье. Тёмные пятна расползаются по твоей груди. Пятна крови. Спину обдаёт холодом. Прочь! Бегом отсюда! Дверь заперта - к окну! Комната сужается, словно пытаясь поглотить тебя. Чьи-то чёрные руки тянутся за тобой. Быстрее, быстрее, надо успеть... Время сокращается. Ты падаешь на колени, лбом к холодному полу, руками на затылок... Кровь стучит в висках. Судорожно шепчешь:

  - Отче наш, Иже еси на небесех,

  Да святится имя Твое,

  Да приидет Царствие Твое,

  Да будет воля Твоя,

  Ты поднимаешь голову и застываешь: за черным окном висит белобрысый мальчишка, прислонившись бледным лбом к стеклу. Глядит на тебя пристально-мутным взглядом и беззвучно шевелит губами. Крик! Падаешь ничком, прижимаясь к полу. Вот и всё. Бежать некуда. Пол дрожит под тобой. Мысли судорожно бьются:

  Господи, прости, Господи, спаси, Господи, сохрани,

  Господи помилуй!

  Губы отчаянно продолжают бормотать:

  ...яко на небеси, и на земли.

  Хлеб наш насущный даждь нам днесь...

  Стены шепчут твоё имя. Откуда-то сверху льётся тихий свистящий голос. Беззлобный:

  - Зачем ты убил меня? Я пришёл за тобой.

  И не введи нас во искушение,

  Но избави нас от лукаваго.

  И не введи нас во искушение,

  Но избави нас от лукаваго.

  И не введи нас во искушение

  Но избави нас от лукаваго.

  Господи, помилуй,

  Господи, помилуй,

  Господи, помилуй,

  Господи, помилуй,

  Господи, помилуй!

  Ты задыхаешься. Вот он, поди, и конец...

  - Пощади! Господи, пощади!!!

  И всё неожиданно проходит. Ты лежишь, прислушиваясь к тишине, затем осторожно поднимаешь голову. За окном никого. Только тусклый фонарь. Ты осторожно раздеваешься в темноте и залезаешь под одеяло, натягивая его чуть ли не по уши. Какая-то чёрная тоска охватывает тебя. Отчего-то вспоминается погибшая девушка из сегодняшнего города. Красивая... В ушах появляется шум. Возникает картинка: ночь; ты поднимаешься с постели и ступая босыми ногами по паркету, подходишь к окну. Видишь, как вдалеке, среди спящего города вспыхнул и рухнул дом, а за ним второй и третий... Видишь, как поднимается огненный вихрь и несётся к тебе, сметая всё на своём пути...

  Ты мотаешь головой. Знают ли они, пилоты в желто-серой форме, что стоит за одним их нажатием кнопки? Хотя тоже ведь всего лишь выполняют приказ... Всего лишь?

  Как хотелось бы свалить вину на кого-нибудь! Но не на кого: лейтенант, отдавший тебе приказ, вскоре погиб в бою, генерал, отвечавший за операцию на Ктаке, был отправлен в отставку, а после арестован и осуждён "за шпионаж и антиимперскую деятельность". Остался только ты. Исполнитель.

  Ты вспоминаешь время, когда ещё не было Мятежа. Каждый год на каникулы вы всей семьёй отправлялись к тёте Берте на Адвон II. У неё на ферме всегда росли груши и виноград, а сама она была такая толстая, и очень добрая. А однажды папа сказал, что в этот раз вы не поедете к тёте Берте. "Почему?" Он ответил: "На Адвон II теперь невозможно попасть". "Почему?" "Потому что там идёт война". Вот тогда первый раз болезненным эхом отдалось в тебе это слово. Война.

  Ты вздыхаешь. Четырнадцать лет. Сколько ещё будет продолжаться Мятеж? Каждый день вы захватываете города мятежников, а где-то в других секторах они захватывают ваши города. Эта планета обречена. Основные силы матов перешли на другой фронт. Остались лишь малочисленные гарнизоны. Но то, что легко берётся, легко и теряется. Ты вспоминаешь сегодняшний бой, тело мятежника, сползающее по щебню, перевёрнутые красные стульчики, глубокую трещину в ступенях собора, длинные чёрные волосы, перемешанные с пеплом - нет, про это нельзя сказать: "легко". И это как-то не укладывается ни в какие системы координат без того, чтобы на что-то не закрыть глаза. Настоящий воин всегда прав. Но разве у настоящего воина не должно быть сердца?

  Сегодняшний город - десятый, взятый на этой планете. Значит, за всю кампанию убито около... миллиона человек. МИЛЛИОН! Что значит эта девушка или эти дети по сравнению с ним? А что значит этот миллион по сравнению с 7 миллиардами, погибшими за 14 лет? Страшно вдуматься в цифры.

  Но дело надо довести до конца. Иначе бессмысленность сделает те же самые цифры ещё страшней. Ещё страшней.

  Вспоминается сегодняшний рассказ Герберта и ты неожиданно находишь неувязку: не мог этот майор, убив доктора и двух солдат и решившись на каннибализм остальных, просто так оставить лежать их мёртвыми. Если уж решился, то начать они все должны были с доктора и этих солдат. Вот почему «Анна три дня отказывалась от пищи, но потом сломалась». От нормальной-то пищи чего бы отказываться? Значит, они все ели. И Герберт ел. «Голод делает великие вещи»... Понятно, почему он замолчал это... Значит, всё, что потом случилось, - не борьба «хороших» с «плохими», а лишь разборки людоедов. Тьфу, мерзость.

  Но тут ты вдруг понимаешь смысл всего рассказа. Он и был изложением той самой системы, без которой, по Герберту, человеку и жизнь не жизнь и смерть не смерть. Это для тебя на самом деле он рассказал всё это - с удивлением отмечаешь ты. А состоит эта система в том, что тот, кому суждено умереть, пусть умирает, а тот, кто должен выжить - обязан выжить любой ценой. Должен быть ещё какой-то принцип, по которому Герберт определяет, кто должен умереть, а кто - жить... Всё это очень интересно...

  Веки тяжелеют. Ты закрываешь глаза и начинаешь проваливаться в бездну. Над тобой шумит водоворот, мимо проплывает кроваво-красная буква "У", цветастый рисунок с коряво выведенными коричневыми домами, истекающий кровью Ис, тонкие пальцы Аманда, перебирающие клавиши, чёрная птица, исчезающая в тумане, и медленно вращающиеся, как крылья мельницы, лопасти вертоплана...

* * *

  Ты едешь в битком набитом автобусе. Самый разгар дня, на небе ни облачка, жара неимоверная. А ехать вроде как до конечной. Все толкаются, а водитель ещё и гонит кое-как - автобус то и дело подскакивает на колдобинах. Или это дорога такая?