О времени, о душе и всяческой суете - Джон Браннер

что полушутя предложила бросить ради него своего парня, – с неохотной, вычурной откровенностью: умоляя, заклиная его научить ее чему-нибудь, для чего ее парень был еще слишком молод. Джевонс вдруг ощутил приступ тошноты.

Вот он одолел машину, мозг из стекла, германия и меди, запустивший бесконечный поток дорожки. Ну и что? Засунь-ка ты свои похвалы в… ну да ладно. Научить тебя чему-нибудь, сестрица? (Скорее уж дочурка.) Ты не поймешь того, что я хотел бы показать тебе, – не захочешь понять. Он упрекнул себя за то, что принял их пустые аплодисменты, пусть даже на долю секунды, и их возгласы гремели, словно проклятия, у него в затылке, по мере того как он слепо плыл назад, через людской поток к берегу, к твердыне, к череде киосков.

– ПОДХОДИ И… – провозглашали они. – ХОЧЕШЬ… – кричали они ему в лицо.

Хорошо. Значит, началось все с бегства от врага, который так и не раскрыл карты. Это было двадцать-тридцать лет назад. Мы ненавидели его: сначала за все, что, как нам говорили, он собирался сделать, потом за то, что он все-таки не сделал. В чем героизм – какие медали можно заслужить, – в чем привлекательность несостоявшейся войны, войны, которая, если случится, станет адом со всеми вытекающими последствиями – объятой огнем плотью и медленной пыткой для всех?

Чертов вшивый вонючий сын… иностранки…

– Прости, Джевонс. Ты больше не можешь у нас служить.

– Что? Почему?

– Ну, твоя мать…

Ладно, она получила гражданство. Смеющийся парнишка – наполовину иностранец; стали бы те детишки восторгаться им, если бы знали об этом? Если бы он обратился к ним на языке, которым владел в совершенстве еще до того, как научился бормотать по-английски? Отступил бы дядюшка? По-прежнему не стал бы вынимать пистолет из кобуры? Да ни в жисть.

– Прости, Алек. Но так больше продолжаться не может. У тебя нет работы и никаких шансов найти новую. Я ухожу от тебя – это не обсуждается! («И подам на развод, потому что ты не платишь алименты», – правда, этого она не сказала, только подумала.)

Стала бы та девушка с полными страстного желания глазами предлагать ему свое тело и… ну что там у нее под этими крашеными, похожими на солому волосами? Никогда. Ее бы охватил ужас, ведь несколько лет спустя: «Прошу прощения, мисс…»

Как ее, черт возьми, могли бы звать? Наверняка у нее хорошее англо-саксонское имя. Допустим, Смит. «Нет, мисс Смит. Нам стало известно, что пять лет назад вы… э… имели связь с человеком, чьи предки под подозрением».

Лязг! – раздался в его сознании звук железных ворот. Пока что так выглядит путь к большинству работ, ко всем правительственным постам, ко всем привилегиям – возможно, в будущем это окажется вход в тюрьму.

Начнем с ненависти к человеку за океаном. Для нее нет причины – это необязательно. Если тебе не нужна причина, чтобы кого-то ненавидеть, зачем останавливаться на этом? Почему бы не возненавидеть соседа? Это то же самое.

Чуть дальше, справа, Джевонс заметил менее шумный, нежели остальные, киоск – большой и с менее вычурными плакатами – и ощутил бесцельное, неосознанное влечение к этому месту.

Оно пользовалось популярностью. Когда он подошел, двери открылись и наружу хлынула толпа, выглядевшая пресыщенной, будто подавленной тем, через что прошла: ни тебе криков, ни смеха, ни хихиканья… Что это с ними там сделали? Напугали до потери памяти? Они вполне могли бы счесть это развлечением – убежать, словно мазохисты, из мира страха в мир страха.

Он поднял голову и медленно прочитал слова на ближайшем плакате, а потом сказал себе: что ж, на этом все. Это последнее предательство. Это КОНЕЦ, и вы, вы, гиганты с латунными легкими, можете растрезвонить об этом всему миру.

Плакат говорил – и весьма тихо, спокойным шрифтом (это неправильно: о конце света нужно объявлять полужирным шрифтом, и желательно на бумаге с черной траурной рамкой), – он говорил: СТАНЬ КЕМ-НИБУДЬ ДРУГИМ! КЕМ ТЫ ХОЧЕШЬ БЫТЬ? ЛЕТЧИКОМ-ИСПЫТАТЕЛЕМ/КИНОЗВЕЗДОЙ/ОХОТНИКОМ НА КРУПНУЮ ДИЧЬ/ГЛУБОКОВОДНЫМ ДАЙВЕРОМ/ПОТРЯСАЮЩИМ ЛЮБОВНИКОМ!!!!!!

На плакате был изображен десяток невероятных девушек, танцующих для красивого, улыбающегося юноши.

На платформе перед билетным киоском стоял мужчина в темном костюме. Странный из него зазывала. Он никого не зазывал («Призыв зазывалы способен растлить тебя», – почему-то подумал Джевонс). Да в этом и не было нужды. Одних плакатов было достаточно, чтобы не дать иссякнуть потоку людей.

«Вот что собиралось уничтожить кино и телевидение, – вспомнил Джевонс. – До того как Ярмарки оставили их не у дел, предложив больше отличных развлечений в огромной упаковке эконом-класса». Он слышал об этом. Это назвалось «тотальная сенсорная идентификация». Ее использовали для тренировки агентов разведки, чтобы выяснить, кто быстрее сломается на допросах различных видов, а также чтобы дать человеку другую личность. Сокращенно – «Тотсенсид». Tot – по-немецки значит «мертвый», то есть вашему Ид пришел конец. Шутка. Ха-ха.

А теперь она здесь, загрязняет относительно чистый воздух Ярмарки. Вот последнее слово: мы избавим вас от всех бед. Избавим вас не только от беспокойства, но и от тела. Не будьте самим собой – все равно вы тупица. Будьте кем-нибудь лучше, сильнее, успешнее, а когда все закончится, все станут одним и тем же человеком, и мы назовем его Адам, и вот с чего мы начали.

– Следующий сеанс как раз начинается, сэр, – сказал зазывала, менее всех остальных киоскеров на Ярмарке походивший на зазывалу. – Не хотите зайти? Смею вас заверить, наше шоу очень популярно.

«Да, наверняка, – кисло подумал Джевонс. – Как «убежать от всего этого», не утруждая себя тем, чтобы на самом деле куда-то идти?» А почему бы и ему не окунуться? Ты ведь пришел искупить грехи, не так ли? Грех бездействия? Ты здесь, чтобы посетить ад, который сам завещал молодому поколению, – разве можно теперь останавливаться?

Он устало кивнул.

– Да, зайду.

В помещении было около сотни одноместных диванчиков. Молчаливые билетеры распределяли посетителей: мужчины справа, женщины слева. Джевонс увидел мужчину (?), умолявшего билетера позволить ему (?) пройти туда, куда он (?) хочет. Когда он (?) попытался вложить деньги в ладонь билетера, сверкнули накрашенные красным лаком ногти. Билетер выглядел так, будто его тошнит. Джевонс тоже ощутил тошноту и, ни о чем не заботясь, рухнул на свободный диван, посмотрев на умный ящик, куда нужно было засунуть голову. Никаких зеркал, никаких экранов или электронно-лучевых трубок – только ощущения участников.

Погас свет, и голос из ниоткуда велел аудитории принять нужное положение. Он так и сделал – и перестал быть Алеком Джевонсом…

Но он вернулся в кабину самолета – и