Источники права и суд в Древней России. Опыты по истории русского гражданского права - Николай Дювернуа

Итак акт, который находится в наших руках, есть особого рода сборник, составленный прямо для руководства суда. Первый повод к письменному определению таких норм явился при столкновении руссов с греками. Тогда нужно было определить и точно формулировать – что такое русское право или русский закон. В другой раз та же потребность является внутри государства. В мире германском раннее появление письменных законов объясняется римской средой, в которой зарождались новые государства. В то время как у народов, занявших старые провинции империи, давно уже появились писаные сборники, германцы, оставшиеся на немецкой почве, несмотря на смешение с другими народностями, еще целые столетия держались старых обычаев и не записывали их. Другим важным побуждением к появлению сборников писаного права среди варваров служила практика судов церкви, которая основывалась на писаном законе. Это последнее побуждение в той же мере получило значение и у нас вместе с распространением христианства. Итак, хотя в основании Правды лежали, как справедливо думает бар. Розенкампф, старые обычаи, но та новая форма, в которой они дошли до нас, никак не должна быть относима к неопределенному прошедшему.

Появление сборников, составляющее само по себе весьма важный факт в истории права, именно при вел. кн. Ярославе, имеет за себя все внутреннее вероятие. Господствующий характер древних законов франкских и англосаксонских составляют определения о вирах для разных лиц и о штрафах потерпевшему истцу, или королю и судье. Затем идут отдельные положения о лицах, собственности, семейном, наследственном праве, процессе; всего менее о договорах (Эйхгорн). Если Эверс и Тобин из отсутствия положений о наследстве заключают о подлинности Ярославовой Правды, то мы с еще большим правом обращаем внимание на отсутствие положений о договорах. Что касается лиц и собственности, то древнейшая Правда резко отличается от последующих прибавок тем, что все ее положения рассчитаны на свободного человека (мужа), кто бы он ни был, без всяких других качеств, кроме свободы (русин, гридин, Словении, все равно, плата одна, также и в остальном, только в доказательствах варяг и колбяг отличены); также отвлеченно берется вещь, без всяких ближайших признаков (княжая, смердья), как будет после. В отсутствие между предметами права поземельной собственности мы обратим внимание позже.

Весь строй статей направлен к возможно более легкому и верному приложению отвлеченного определения к конкретному случаю. На особые свойства юридической техники обратил в последнее время особенное внимание Ihering (Geist, § 4, 38). Юридические положения представляют собой отвлеченные правила, в составе которых можно различать две части, условия (если совершено то-то, воровство, обида) и последствия (тогда должно возвратить, вознаградить и проч.). Особое свойство юридического отвлечения заключается в том, что оно никогда не может быть совершенно свободным от некоторой материальной примеси в условиях и последствиях, которые составляют его содержание. Слишком отвлеченно выраженное – оно теряет достоинство приложимости (formale Realisirbarkeit, Praktikabilität). Таким образом, закон нигде не говорит– если лицо достигнет зрелости разумения, то оно способно совершать такие-то действия. Прилагать такое отвлеченное положение было бы в высшей степени трудно. Напротив, заменяя отвлеченное понятие «зрелость разумения» материальным признаком, 14, 18, 21 год, мы получаем совершенно простой и удобный критерий. На это свойство юридического мышления обратил внимание еще Цицерон (aliter leges, aliter philosophi tollunt astutias; leges, quatenus manu tenere possunt, philosophi, quatenus ratione et intelligentia. Cic. de off. Ill 17). Приложить юридическую норму значит, во-первых, исследовать, есть ли в данном случае требуемые условия (есть ли зрелость, или 21 год; есть ли обида), во-вторых, отвлеченно выраженные последствия (наказать, вознаградить) выразить в конкретной форме (наказать двухмесячным заключением там-то, заплатить столько-то рублей). Понятно, что чем материальнее выражены в законе условия (ожели кто вынет меч, аще ли муж мужа ринет от себя или к себе, аще ударит батогом, или будет кровав или синь), тем легче открыть их существование в данном случае. Точно также – чем материальнее выражены последствия, тем скорее можно составить заключение. Двинская Уставная грамота говорит: за кровавую рану 30 бел, за синюю 15. Это ясно и очень приложимо. Но далее: «а излает боярина (условия менее ясны)…, и наместницы судят ему бесчестие по его отечеству, також и слузе». Последствия выражены так, что судья должен сперва измерить достоинство отечества оскорбленного и по этим соображениям, вместе с другими, отыскать цифру, которая бы соответствовала бесчестью. Процесс трудный, ибо положение выражено слишком отвлеченно. От судьи требуется искусство. Чем дальше мы уходим к младенческому состоянию права, тем менее отвлеченности, тем более материальности или грубости приемов мы замечаем в построении закона. Русская Правда достигает в этом отношении величайшей простоты и практичности. Условия и последствия выражаются так, что их именно можно осязать, manu tenere: если синь или кровав, или когда руку утнет и отпадет рука, или перст, – тогда за обиду одна, две, три гривны, или 40 гривен. Мы вовсе не можем оценить достоинство этого грубого приема. Но при младенческом состоянии мышления, при взгляде на преступление как на обиду, при господстве чувства, никакой прием закона не может быть более соответственным, нежели этот. Человек не требует ничего, кроме возможно быстрого удовлетворения его чувства. Не столько отвлеченными свойствами справедливости, сколько легкостью и быстротой, словом, практическими свойствами измеряется достоинство закона. С этой точки зрения нам будет понятно, отчего такой бедный содержанием сборник так дорого ценился в древности, отчего Ярославова Правда казалась венцом юридической мудрости, и к ее немногим статьям примыкало все, что накоплялось в дальнейшем историческом процессе развития права, вся древняя юридическая догматика. Сборник, который по своему происхождению имел характер местный, становится мало-помалу всеобщим источником поучения и руководством суда и практики во всех древних русских волостях. Впоследствии мы заметим еще одну черту старинной юридической практики, которая сделает для нас еще более понятным значение твердых цифр, которыми заключается всякое юридическое положение Русской Правды. Спорить о праве – это слишком отвлеченное дело. Процесс представляет собой продолжающееся состязание из-за вещи. Надо, стало быть, чтоб было «лицо», в смысле древнего языка, чтоб был в виду предмет спора, и если он не имеет материальной субстанции (удар), или по другому поводу не лежит на глинах, то спор идет о гривне. Псковская Судная грамота всегда разумеет наличность вещи, заклада, долга. Его кладут у креста, его берет торжествующая сторона. С землей тот же обряд. Судья стоит на земле, когда судит. Материальное соприкосновение с предметом спора необходимо. Чем далее в древность, тем, конечно, эта необходимость чувствовалась сильнее.

Мы обратили, таким образом, внимание на различные черты Русской Правды, которые считали важными для вопроса о развитии юридической догмы в Древней Руси. Как произошел этот сборник, какие элементы можно в нем различать, или, по крайней мере, предполагать, какой строй его положений, чем условливалось его значение, все это близкие, родственные, друг друга условливающие вопросы. Может быть, при более совершенной обработке памятника, мы могли бы короче и проще разрешать и разделять все эти вопросы, может быть, тогда было

бы достаточно сказать, что такая-то статья – устав, такая-то – пошлина, а такая-то – судебное решение. Но ведь нас никто не научил, как различать суд от закона в древнюю эпоху, никто не показал границы, где в праве действует само лицо, где община, где власть князя. Мы сами должны отыскивать все эти признаки и все эти границы. При таких условиях понятно, что говоря о догме права, мы легко уходим за пределы строго взятого вопроса, рассматриваем лицо в его отношении к общине, говорим о самозащищении, о точках опоры, при существовании которых возможен этот способ защиты права, о субъективной и отчасти определяемой отношением лица к общине или к князю мере вознаграждения, говорим в одно время и о суде и о законе, ибо в древности все это различается далеко не так ясно, как теперь. Мы отмечаем в памятнике признаки всех органов, которые действовали в развитии юридической догмы, и по свойству ли предмета, или по малой его разработке, другого способа изучения мы не представляем себе. Где нет твердой границы между судом и законом, где допускается самосуд, там и лицо является с характером автономическим, тем более такой характер имеет община. Ни различный род деятельности (судить, давать законы), ни различные органы для всякого рода деятельности вовсе еще не обособляются. В одном акте какого-нибудь князя заключается столько элементов, что нам долго надо расчленять их, чтоб перевести на наш язык все, что содержит акт. Изяслав уставил в своем конюхе, его же убили дорогобужцы, 80 гривен. Тут есть элемент личного удовлетворения, тут есть судебный приговор, тут есть закон, ибо до тех пор о 80 гривнах для конюха не знал никто. Не менее сложные элементы можно различить в действии частного лица, которое отказывается от мести, призывает содействие власти, требует головщины с головника, также действует община, которая безнаказанно предает разграблению княжеских тиунов, угнетавших народ продажами. Везде есть характер самосуда (новгородцы прилагали это понятие к князьям, как и к частным лицам: «самосуда не замышлять») и автономии. Мы вольны называть такой порядок господством дикого произвола, если не хотим спокойно наблюдать исторические явления.