В последний раз - Гильермо Мартинес

задиралось до бедер, когда то одна, то другая из римских сандалий жала на педаль, а ремень безопасности пересекал грудь, выставляя напоказ ее красноречивые формы.

Уже на спуске с холма она спросила – немного иронично, как ему показалось, – почему он так молчалив, и удалось ли ему прочитать все, что было намечено. Мертон, пропустив первый вопрос, на второй ответил, что прочитал достаточно, чтобы завтра поплавать. Так оно и было: он добрался до середины, даже чуть дальше, и оставался в недоумении, даже нетерпение его снедало, так хотелось узнать, какой оборот примет последняя глава. Мертон даже попросил бы Моргану, будь их отношения более доверительными, задержаться на несколько минут, чтобы дочитать. Профессор философии терпеливо и коварно приводил в действие свой маленький план. На третий день упражнений он вызвал Лилу на откровенность, а в середине сеанса, когда она, уложив пациента на кушетку, делала ему массаж, с силой сноровисто разминая его окостенелые ноги, испускал стоны боли и наслаждения, не совсем притворные, однако достаточно громкие и продолжительные, в расчете на то, что Хельга, стоявшая за дверью, услышит их. Распрощавшись с кинезиологом до завтрашнего дня и позволив Хельге войти в комнату, он преувеличил совсем чуть-чуть свое прекрасное настроение. Прочитав на вытянувшемся лице сиделки подозрение и растерянность, понял, что сумел разрубить гордиев узел подчинения и вогнать, будто клин, третью составляющую, чтобы вскоре, уже его не касаясь, началась новая борьба противоположностей, на сей раз между двумя женщинами. На самом деле, хватило тени сомнения в мыслях Хельги, внезапно явившейся потребности сравнивать, чтобы пошатнулась вера в подчинение, которое она полагала неизменным. И теперь профессор будто читал ее мысли: не зная, чего добился он от соперницы, молодой и бесстыжей, за три дня и чего еще добьется за неделю, Хельга пересматривала свои позиции, и по ее манере, чуть более хмурой, отстраненной, обиженной можно было видеть, как ревность начинает свою разрушительную работу. И как сиделка мало-помалу решается, чтобы не утратить власть, уступить немного, иначе потеряет все.

В следующей главе, той же самой ночью, профессор понял наконец, что его мольбы услышаны. Помогая ему натянуть пижамные брюки, Хельга коснулась поверх трусов, очень близко от края, плоти, погруженной в спячку. И раньше, скупыми порциями выдавая жалкие крохи, Хельга забавлялась, слегка дотрагиваясь до него, только чтобы взглянуть краешком глаза на медленное пробуждение эрекции, а потом прикрыть ее простыней. Но на сей раз рука оставалась на месте, недвусмысленно, словно Хельга желала, щупая, в чем-то убедиться или подтвердить сомнения. Что с ним сотворила эта шлюха, спросила сиделка без обиняков: он совсем как мертвый. Профессор, которого застигли врасплох, сказал правду, хотя и с долей вызова: пока ничего. Хельга заглянула ему в лицо, будто желая прочитать в его взгляде, точно ли это так, и, не до конца убежденная, сунула руку ему в трусы и извлекла наружу вещь-в-себе. Весь трепеща, профессор решился на симметричный жест и протянул руку к земле обетованной; на сей раз Хельга не отстранилась, а даже свободной рукой расстегнула две пуговицы халата, чтобы ему было легче вынуть из лифчика одну из ее мощных грудей. То, что случилось потом, показалось профессору дурным сном, когда тело отрывается, отделяется от сознания, которое взмывает в астрал и наблюдает со стороны гротескный спектакль. Он держался за эту тяжелую грудь, сжимал ее в ладони, как проделывал много раз в своей жизни, и видел, как припадает губами со всегдашней жаждой к неизменно срабатывавшему соску, но в то же самое время ощущал роковой разлад, фатальную недостачу в стратегически важном месте, которое Хельга разминала и сжимала опытной рукой, но так и не могла вдохнуть в него самостоятельную жизнь. Да, он, сведенный на нет, присутствовал при сбывшемся, созерцал давно чаемое ставшим, совершающимся там, снаружи, но сам не мог подключиться, ощутить внутри себя, как по телу пробегает разряд. Мертвый, произнесла Хельга, и это слово назойливо повторялось, звенело в ушах, словно навязчивая галлюцинация. По мере того, как движения Хельги становились более нетерпеливыми, профессор видел в ее попытках, в ее расстегнутом, но не снятом совсем больничном халате, отчаянные и бесполезные попытки реанимации post mortem[9]. Нужно признать, что она испробовала все: схватила его и терла между грудями, будто пыталась с терпением бойскаута в лесу добыть огонь из сухой веточки, а потом решительно и умело взяла в рот, однако и это не помогло. Затем вынула его, почти выплюнула с отвращением и рассмотрела с обидой и презрением. Вы уже и как мужчина ни на что не годитесь, – сказала она и встала, застегивая халат, очень раздраженная, поскольку дала гораздо больше, чем намеревалась в этой неудавшейся сделке.

Наедине с собой, в темной комнате, профессор вынужден был признаться, что эта ее последняя фраза причинила больше боли, чем он мог вообразить, и все еще вонзалась с жестокостью скальпеля, распластывая тело слой за слоем. Вы уже и как мужчина ни на что не годитесь. Неужели это – начало конца, предвестие итога? Профессор ощутил в ночи почти детский страх, он обрушился внезапно, захлестнул изнутри, оледенив грудь и стиснув горло, словно сама смерть предстала перед ним с песочными часами в руках. Попытался призвать на помощь, как талисман, как противоядие, тот первый момент, все еще полный света, когда Хельга расстегнула халат и, высокомерная, склонилась над ним, и решил попробовать собственной рукой, не получится ли вернуть к жизни, к ее теплу, пусть не к чему-то большему, эту новую инертную зону. Но его рука, единственная рука, в которой еще оставалась какая-то крепость, тоже не слушалась, безвозвратно утратив, как это уже случилось с другой, часть хватательного рефлекса, и не было силы даже на то, чтобы удержать его и стиснуть. Мертвый, сказала она. Мертвый. Мертвый. Потом коварно закралась и непринужденно проложила себе путь мысль о самоубийстве. Явилась ему в соблазнительной жесткости и наготе, во всеоружии качеств, какие профессор предпочитал всегда – логики и трезвости мысли. Сколько еще времени станет он длить эту смерть при жизни? Пока не превратится в веко, которое опускается или поднимается, чтобы сказать «да» или «нет»? Пока не потеряет силы, нужные для того, чтобы самому лишить себя жизни? Теперь он даже не сможет сжать рукоятку старого пистолета, хранившегося в доме. Вначале, когда подтвердили диагноз, профессор припрятал его, имея в виду этот самый момент, но тогда то был почти романтический жест или чрезмерная предосторожность, а потом на три долгих года все это выпало у него из памяти.