В последний раз - Гильермо Мартинес

полотенцем, глубоко вздохнула, подставив лицо солнцу, и, будто одежда мешала ей, сунула руку в вырез платья, одним ловким движением вытянула лифчик и снова схватила ракетку. Ее грудь, развитая, высокая, упругая, теперь частично выступала из выреза. Мави сняла лифчик нарочно? Груди под платьем обрели собственную жизнь, напрягаясь по мере того, как Мави готовила подачу. Мертон не мог не следить в иероглифе удара за этим вторым полускрытым вращением, словно в момент, когда Мави ударит по мячу, груди должны будут выскочить наружу, и минутная рассеянность помешала ему отбить подачу. Вторую подачу он принял, но Мави неожиданно бросилась к сетке, побежала бегом. Мертон снова увидел их, они волновались, двигались так близко, и ответный мяч улетел слишком далеко. Он вдруг почувствовал, что попал в роман Гомбровича, только приходилось мысленно твердить не «бедра, бедра», а «сиськи, сиськи». Ведь разве новая стратегия Мави не была намеренно избрана, разве не взяла она за образец то, что случилось накануне вечером, не продолжила борьбу, выставив сиськи против сисек? И разве не был он так же заворожен, не проигрывал очко за очком, следя за тем, как колышутся эти двойняшки, которых Мави подносила к сетке во время атак все более сокрушительных? Мертон проиграл гейм, Мави промолчала, но, когда он передавал ей мячи, отвернулась, чтобы скрыть улыбку. Он заметил также, что теперь она дожидалась его подачи внутри квадрата и сильно наклонялась вперед. Или он все это себе внушил? К счастью, на безопасном расстоянии, у задней линии, чары частично ослабевали. Мертону удалось сосредоточиться, чтобы правильно провести подачу, и, стараясь из предосторожности вообще на нее не глядеть, он четырьмя такими же закончил сет. Мави, чья досада, казалось, моментально исчезла, направилась к сетке и в своей насмешливой манере пожала Мертону руку. Ему почудилось, будто она в глубине души праздновала победу.

– Я должна научиться отбивать эти твои проклятые подачи, – заявила она. – Но знаю, как обыграть тебя в следующий раз.

Они вместе прошли к скамейке, и Мави рухнула, обессиленная, раскинув руки. В ярком солнечном свете Мертон видел ее кожу, сверкающую, в иголочках пота, и как эти капли соскальзывали с шеи в вырез платья, в глубокую ложбинку между грудями.

– Смотри, как ты меня загонял, я вся мокрая, – произнесла она, небрежно проводя рукой. – От меня, наверное, воняет.

– Не говори так, – сказал он таким решительным тоном, что ее зеленые глаза вспыхнули, и воззрились на Мертона с любопытством. Мертон выдержал ее взгляд и признался, как всегда, откровенно и прямо: – Мне нравится этот запах.

– Неужели? – Мави улыбнулась, чуть пристыженная. – Никогда не слышала, чтобы об этом говорили вот так, в открытую, думала, что только со мной такое происходит, и никому не проболталась бы, но, знаешь, этот запах и мне ничуть не противен.

– Вот здорово, – восхитился он, – ведь я бегал гораздо больше и воняю, конечно же, сильнее.

Она рассмеялась и кинула в него полотенцем. Мертон сел рядом, и они болтали под полуденным солнцем, приходя в себя и восстанавливая дыхание. Был вторник, и Мертон спросил, почему Мави не в школе. Она рассказала, что лишь недавно перестала участвовать в турнирах, учебный год уже начался, и ей придется и дальше осваивать дистанционную программу для теннисистов-юниоров. Но родители, точнее, мать, подчеркнула она, уже подыскивают школу здесь, в Педральбесе. В голосе Мави послышалась обида, и Мертон осторожно поинтересовался, не слишком ли родители давят на нее. «Еще чего, – ответила она с виноватой улыбкой, – они всегда были ко мне чересчур добры». Тогда Мертон спросил почему она решила бросить турниры. Мави впервые посерьезнела и скривилась, будто ей до сих пор было больно об этом говорить. Он тоже перешагнул через такую личную ордалию, поединок с самим собой, и снова, как тогда, когда она кричала на корте, почувствовал странную близость к этой девочке. Ему казалось, будто он может описать все стадии, через которые она прошла. Мертон поведал ей, как сам принял такое решение, как терзался, оставляя спорт, а Мави кивала, узнавая собственную историю. Они помолчали, а потом, почти не поднимая головы, Мави обрушила на него лавину полных боли фраз. Все это она впервые высказала вслух, подчеркнула Мави, словно вручая Мертону свой величайший секрет. Так они сидели, тихо беседуя, очень близко друг к другу, когда услышали восторженный крик Морганы, которая приветствовала их, стоя за ограждением.

– Как хорошо, что вы все-таки поиграли! А я вот опоздала; наверное, много пропустила.

Мертон видел, как Мави собирает ракетки и быстро встает со скамьи, едва скрывая отвращение. Моргана, находясь перед дверью, наблюдала, как дочь спешит войти в дом, с удивлением посмотрела на лифчик, завернутый в полотенце, однако пропустила Мави без комментариев. Ни тени подозрения или упрека не было в ее голосе, когда она, обратившись к Мертону, шутливо предупредила, чтобы он не объедался за обедом, потому что Нурия Монклус пригласила их двоих вечером поужинать в «Ботафумейро».

Девять

Когда Мертон вышел из душа и стал готовить кофе, решив обойтись без обеда, он услышал, как кто-то скребется когтями и мягко толкается в дверь. Отворив, он обнаружил Сашу. Псина, гордо размахивая хвостом, держала в зубах маленькую плетеную корзинку с двойной крышкой из ивовых прутьев, а к ошейнику была прикреплена записка. «Ты все-таки должен хотя бы немного поесть», – было написано ровным почерком Морганы. Что это – очередное проявление радушного гостеприимства или послание, завуалированный знак возобновленной связи, способ сообщить, что она не совсем о нем позабыла, чтобы и он не забывал о ней?

В корзинке лежал хлеб с помидорами, вяленая колбаса, два бутерброда с сырокопченой ветчиной и порция крема по-каталански, оставшегося со вчерашнего вечера. Мертон даже не осознавал, насколько проголодался, пока не съел все, до последней крошки. Потом, со второй чашкой кофе, направился в кабинет, поднял роман с пола и нашел страницу, на которой остановился. Нурия Монклус наверняка пригласила его на ужин не без задней мысли, хочет, чтобы он рассказал о прочитанном. Мертон снова принялся за чтение, наметив себе добраться по меньшей мере до середины рукописи. Очень скоро ему снова стиснули шею: болезнь профессора философии прогрессировала, вела свой неспешный подкоп, и пришлось нанять кинезиолога, чтобы бороться с надвигающейся атрофией мышц.

За день до того, как она должна была прийти впервые, его круглосуточная сиделка, непреклонная Хельга, была чем-то явно обеспокоена. Профессор, который, несмотря на то что тело его частично утратило подвижность, а силы иссякли, две предыдущие главы шутками, посулами и хитростями выпрашивал милости сексуального толка у зрелой, но еще великолепной Хельги, с