История одной большой любви, или Бобруйск forever (сборник) - Борис Шапиро-Тулин

Мне пришлось развязать множество тесемок, прежде чем я обнаружил в самой последней, лежащей на дне папке несколько пожелтевших листков без названия, соединенных почему-то огромной металлической скрепкой.

Признаюсь честно, когда-то, лет двадцать тому назад, я уже пытался описать историю, произошедшую с нами в далекие студенческие годы, и тем самым хоть как-то сгладить преследующее меня жгучее чувство стыда. Но, во‑первых, это была совсем юношеская проза, и она не дала мне желаемого чувства облегчения, а во‑вторых (и это самое главное), осталась неоконченной, потому что тогда я просто не мог предвидеть завершение, которое было уготовано Судьбой для моих героев, а уж тем более того, что однажды Геля Снегирева по прозвищу Птаха заставит меня вплотную соприкоснуться с некими сокровенными событиями моей жизни.

И тем не менее именно с этой рукописи, где почти с документальной точностью изложены все перипетии мучивших меня событий, я хочу начать свое повествование. Не изменив ни единого слова, преодолев мучительный соблазн заняться тщательным редактированием, я перепечатал все в том виде, в каком и забросил когда-то эти страницы, позволив себе в скобках лишь скупой комментарий и дописав концовку, в то далекое время мне еще не ведомую.

«В городе N, в самом конце улицы А стоит четырехэтажный дом. Я сообщаю об этом факте не потому, что четырехэтажные дома большая редкость в городе N, и даже не потому, что этот дом, согласно распоряжению начальства, каждое лето менял свою окраску, превращаясь из бледно-зеленого в бледно-голубой, чтобы на следующий год превратиться в бледно-желтый. Нет, право же, из-за этого начальственного каприза я не начинал бы свой рассказ. Я сообщаю об этом исключительно потому, что история любви Георгия Чернова началась именно здесь, на последнем этаже четырехэтажного дома, стоящего в самом конце улицы А, там, где ее окольцовывали трамвайные рельсы.

В наше время по этим рельсам бежали веселые красные вагончики, и не менее веселые, раскрасневшиеся под стать трамваям вагоновожатые каждое утро, исключая, естественно, воскресные дни, кричали в хриплые микрофоны: «Граждане студенты, не переполняйте задний проход, пройдите в середину вагона!»

Я говорю «в наше время», потому что несколько лет уже не был на улице А, и теперь отсюда, с высоты этих лет, трамвайчики кажутся веселыми, вагоновожатые остроумными, а комната № 412 на последнем этаже того самого дома – необыкновенно милой и уютной.

Не составляет большего труда догадаться, что речь идет о самом обычном студенческом общежитии. Хотя немного жаль вот так, одним словом, «ОБЩЕЖИТИЕ» обозначить все то, что в течение пяти лет было хрупким и нежным вместилищем всех наших надежд и разочарований. (Оставляю эту фразу и подобные ей только лишь для того, чтобы не менять общее впечатление от подлинника.)

В то время общежитие наше было знаменито тем, что комендант его, отставной майор милиции, носил звучную фамилию Кедрёнин, а мы все, естественно, именовались Кедрёнины дети. Впрочем, кроме этой редкостной фамилии, комендант никакими сколько-нибудь заметными достоинствами или недостатками не обладал. То есть, возможно, он и обладал ими, но мы, студенты, не могли похвастаться тем, что хоть однажды видели ветерана милиции вблизи и имели возможность его рассмотреть.

Всеми местными делами заправляла жена бывшего майора Анна Адамовна. А поскольку мы все прочитали к тому времени роман «Мастер и Маргарита», то супругу товарища Кедрёнина за глаза именовали Аннушкой, имея, конечно, в виду, что масло она уж точно где-то разлила и кому-то из нас было суждено не сносить головы, то есть потерять в общежитии заветную койку.

Являясь для всех нас одновременно и Фемидой, и вестником Судьбы, она, прошуршав однажды невидимыми крыльями по коридору четвертого этажа, остановилась у дверей 412‑й комнаты и, поправив болтающийся на одной кнопке призыв «Стучите к соседям», втолкнула к нам щуплого низкорослого юношу, явно не обтесанного еще первокурсника.

– Знакомьтесь, – сказала Аннушка, – это Георгий. Он будет жить с вами.

Если бы Георгий, так неожиданно впорхнувший в нашу комнату, мог предвидеть, какое участие мы примем в его судьбе, он, возможно, не смотрел бы на нас так спокойно и доверчиво. Но Георгий, увы, этого еще не знал.

Дело было, конечно, не в Георгии как таковом. Волей судеб он стал лишь жертвой, принесенной на алтарь «свода законов» нашего общежития. Одна из заповедей этого свода, запечатленного на невидимых глазу скрижалях, гласила примерно следующее: «Упаси боже, затрагивать честь пятикурсников – грандов будущего диплома, подселением к ним желторотых и ядовито-зеленых первенцев институтского обучения!» Но заповедь была нарушена, и, следовательно, поругана честь славной 412‑й. Что ж… Ave, Георгий! Идущие на диплом, приветствуют тебя!

Идущих на диплом в нашей комнате было трое. В момент вторжения Аннушки один из нас, Митя Фоканов, по прозвищу Митяй, возлежал на кровати, над которой была прибита поблескивающая черным лаком табличка: «Не кантовать! При пожаре выносить в первую очередь!» Под этой табличкой он обычно проводил весь период между сессиями, исчезая иногда, как он объяснял, для очередной попытки вступить в гражданский брак. Очередная попытка вскоре заканчивалась ничем, и он снова возвращался в прежнее положение, придавая тем самым нашей комнате устоявшийся и вполне привычный вид.

Паша Тонких, по прозвищу Папаша, сидел в этот знаменательный миг за столом и строчил бесконечное письмо своей любимой жене Зое, которая, по моим подсчетам, уже два года пребывала на восьмом месяце беременности, что говорило о весьма непростых взаимоотношениях этих двух глубоко чувствующих сердец.

Впрочем, вынужден признаться, что и мои занятия в описываемый промежуток времени не носили ярко выраженный научный характер. Я мучительно выдавливал из себя шуточное приветствие от нашего факультета институтскому смотру художественной самодеятельности и уже битый час искал рифму к слову «ректор». Ничего, кроме «Гектор» и «прозектор», на ум не приходило, но при чем тут эти оба применительно к нашему руководителю, никакого вразумительного объяснения подобрать я так и не смог.

Вот, собственно, вся экспозиция того момента, когда гражданкой Кедрёниной была нанесена нам кровная и незаслуженная, с нашей точки зрения, обида.

Должен заметить, мы были и так достаточно дружны, но та самая минута, когда порог нашей комнаты переступил Георгий, еще больше сплотила нас в преддверии наступающих событий.

Теперь о самом герое.

Георгий был именно – Георгий. Не Жора – это звучало бы как-то по-одесски, и не Гера – от этого имени веяло чем-то вальяжно городским. Наш герой, отец которого был директором сельской школы, а мать – преподавательницей математики в оной же, единственный и любимый сын двух уважаемых представителей деревенской интеллигенции, с полным правом мог носить такое красивое и звучное имя.

Фамилия Георгия была Чернов, отчество – Васильевич. Когда пришла пора отразить каким-то образом членство новичка в нашем коллективе, на свет появился тщательно составленный документ, носивший название «График еженедельных дежурств по комнате № 412». Поверьте, это была не просто бумажка, которую обычно прикрепляли к дверям с внутренней стороны. Это было произведение! Выполненное на белом листе ватмана, оно привлекало взгляд строгостью линий, умело заштрихованными разноцветными квадратиками и графической четкостью подписей, располагавшихся в самом низу. У каждой графы, обозначавшей очередную неделю месяца, сверху вниз под словом «дежурный» шло перечисление ответственных за чистоту нашей комнаты. Первым в этом списке был Чернов Георгий Васильевич, вторым – Георгий Васильевич Чернов, третьим – Чернов Георгий, и замыкал всю эту славную когорту просто Чернов.

Справедливости ради надо сказать, что мы были за честное распределение обязанностей. И если уж злой рок сделал Георгия вечным дежурным 412‑й комнаты, то Фоканов, как наиболее часто присутствующий в означенном помещении, брал на себя нелегкие обязанности старосты, Паша Тонких назначался его заместителем по политической части, а мне предписывалось заниматься культурно-массовой работой. Об этом свидетельствовали наши подписи, располагавшиеся в самом низу графика, вызвавшего острую зависть у обитателей соседних комнат.