Злая мачеха против! (СИ) - Муравьева Ирина Лазаревна

Моноган вежливо кивает, якобы понимая мое горе, но его следующая фраза четко дает знать, что он нас раскусил.

— Я слышал, вы устраиваете бал в честь ее шестнадцатилетия?

— Я пригласила лишь немногих друзей. Ребенку надо отвлечься от болезни.

Стараюсь говорить четко, уверенно, с нотками трагизма, но выходит как-то очень слабо. Моноган словно питается моим страхом, получая от этого неимоверное удовольствие.

Некоторое время после моей последней фразы мы стоим молча. Я надеюсь, что Моноган откланяется и уйдет, но он лишь продолжает сверлить меня своими глазами.

— Позволите представить вас моей жене? — наконец говорит он.

Все мое тело вздрагивает, но права отказаться у меня нет. И вот я иду к краю площади, где нас ждет коляска с самой худой женщиной, которую я когда-либо видела. Опалые щеки, круги под глазами. Невообразимо мерзкий чепчик, плохо скрывающий отсутствие волос. Госпожа Моноган явно больна. Вот от чего этот человек купился на уловку Амелии — он знает горе болезни. И вот почему мы теперь влипли сильнее некуда — такие люди не прощают розыгрышей.

Мы с женой Моногана обмениваемся приветствиями. Немного говорим о погоде и детях, которых у Моноганов, кстати, нет. Но мы говорим о моих. Этого достаточно. Когда же госпожа Моноган просит ее извинить, ее муж отводит меня от коляски с больной.

— Графиня, — тихо говорит он, — Я всегда держу обещания. До выплаты долга у вас осталась неделя. Но сегодня я хочу предложить вам и другой выход.

По моему телу бежит дрожь. Но я молчу, ожидая слов этого человека.

— Моей жене очень понравились ваши волосы, — продолжает Моноган, — И я прощу ваш долг, если вы отдадите их нам.

— Мои…волосы?

— Да. Моей жене нужен парик, — холодно чеканит Моноган.

Я благодарю его за предложение, прощаюсь и молю луну, чтобы мой план удался.

Амелия и "мужчины"

Амелия выходит из книжного с новой книгой в одной руке и Гербертом Бретинским в другой.

Возле магазина Герберт протягивает моей падчерице еще какой-то томик. Та краснеет. Улыбается. Отказывается, но потом все же берет его.

После чего Герберт целует Амелии руку, садится на коня и, помахав на прощание, уезжает.

Я наблюдаю за всем этим из кафе напротив. Денег есть только на чашку чаю, но это не важно, когда у Амелии столь хороший день.

— Маменька! — присоединяется ко мне падчерица, — Надеюсь, вы не слишком долго ждали меня?

— Все хорошо, Амелия, — устало говорю я, умалчивая об инциденте с Моноганом, — Но нам действительно пора. До Хилсноу сорок минут пешком, и скоро будет темнеть…

Амелия все понимает, мы расплачиваемся и быстро выходим на дорогу к поместью.

— Я видела тебя с юным графом Бретинским, — говорю я, удостоверившись, что мы наконец одни.

— Да, Герберт подарил мне томик своих любимых стихов! — гордо показывает мне книгу Амелия.

— Стихи — почти любовное признание, — открыто говорю я.

Амелия краснеет.

Остальное не должно меня интересовать, но все же я спрашивают.

— Амелия, тебе нравится Герберт?

Падчерица смотрит на меня, потом на книгу в руках, и лишь затем отвечает.

— Он славный мальчик. Когда мы были детьми, и наши мамы еще были живы, Герберт часто приезжал к нам в Хилсноу. Мы много играли вместе. Помню, я упала с большого дуба, что стоит у конюшни. Было очень больно. И Герберт помог мне добраться до дома, а потом навещал, пока не зажила моя сломанная нога. Тогда он много читал мне, и, надо признаться, его голос всегда успокаивал.

— Что он нравился тебе как друг, я уже поняла, — спокойно ответила я, — Но как насчет Герберта сейчас?

Амлеия внезапно хихикает.

— Маменька, сейчас Герберт, конечно, все так же мил. Но мне нравятся иные мужчины.

— Какие же например? — приподнимаю я бровь.

— Ну, помните помощника нашего конюха Льюка — юного Ганса.

Помню ли я Ганса? О да… Гора мускул, отличной мужской плоти и тестостерона. Будь у меня деньги, непременно заказала бы этому конюху специальный костюм, для чистки конюшни. Что-нибудь облегающее, черное, кожаное… Но Амелии об этом знать не обязательно. Поэтому я лишь смеюсь.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— У Ганса был слабый подбородок. Таким мужчиной легко вертеть, но не факт, что вертеть им будешь только ты.

Амелия улыбается.

— А Герберт? Что вы тогда скажите о нем?

— У графа Бертинского добрые глаза, — отвечаю я.

И здесь я говорю правду.

Амелия вздыхает.

— Ну, мы все равно еще слишком молоды. К тому же: Ганс все же посимпатичнее.

И фыркаю, и лишь потом до меня доходит, что Амелия шутит надо мной.

Еще некоторое время мы идем, обсуждая общих знакомых мужчин. Амелия указывает на черту во внешности, я говорю что, по моему опыту, она означает. Но почти на подходе к Хилсноу мы слышим звук топора. Надеюсь, это не мои друзья разбойники. У меня для них ещё есть несколько магических сюрпризов, на случай, если в пошлый раз им было мало знакомства со мной, но все же я устала, и предпочла бы не встречать никого лишнего и озлобленного. И судьба благосклонна ко мне, ибо мы встречаем лишь лесоруба Олафа.

Олаф — человек гора. Мощный, неколебимый. От Юджина я слышала, что некогда Олаф был солдатом, и мог один перемолотить добрый десяток бойцов противника. Но после ранения в ногу Олаф стал хромать. Его отправили на пенсию и теперь он лесоруб. Правда деревьям, которые он столь остервенело рубит, я не завидую.

Обычно, Олаф очень мил со мной и Амелией. Последнюю даже величает Маленькая госпожа. И всегда снимает перед нами шляпу. Но сегодня лесник лишь бурчит что-то себе под нос и продолжает работу, толком не поздоровавшись с нами.

— Демоны! — ругается Амелия, когда мы отходим от Олафа на почтительное расстояние.

— Что случилось? — озадаченно спрашиваю я.

— Герберт в лавке рассказывал мне сплетню, будто мой брат и дочь Олафа…Ну вы понимаете, маменька.

Я киваю.

— Вот теперь, похоже, об этом знает и Олаф, — почти плачет Амлеия.

Я с ней согласна. Говорят, Олаф любит и бережет дочь. Хоть его куколка и имеет дурную славу весьма доступной девушки, Олаф, как и каждый папаша, в это не верит. Для него она — его малышка. А вот если кто донес на Арнольда, что тот "обидел" малышку…

— Демоны, — повторяю я за Амелией, — Нам надо предупредить твоего брата!

С мачехами и так все ясно…

Придя в Хилсноу, я прошу Амелию поставить чай, а сама первым делом наведываюсь в комнаты Арнольда.

Здесь, как и в покоях Амелии, я бываю крайне редко. Дети потеряли много дорогих им вещей, и все, что у них есть-это приватность. Кто как не я знает, насколько важно порой зализать раны в темноте?

Но сегодняшний вечер исключение. С Арнольдом нужно поговорить с глазу на глаз, и потому я переступаю порог его спальни.

Там все очень аккуратно. Много более аккуратно, чем можно было предположить. Постель застелена. Мундир висит в шкафу. Оставшиеся вещи ровно стоят на полках книжного шкафа.

Уже темнеет, и Арнольд сидит за письменным столом со зажжённой свечей. Даже не замечая меня, юноша что-то увлеченно пишет.

— Арнольд! — окликаю его я.

Тот поднимает голову.

— Позволь объясниться, что ты сделал с дочерью дровосека Олафа?

Арнольд удивленно смотрит на меня, а потом, когда смысл моих слов доходит, смеется.

— Ничего такого, маменька, что мог бы сделать.

— И как мне это понимать?

Арнольд пожимает плечами.

— Понимайте как знаете!

Как знаю?!

Я подхожу к пасынку и разворачиваю его за плечо так, чтобы он посмотрел мне в глаза.

— Арнольд, ты ведь понимаешь, что при желании Олаф перегнет тебя как соломинку?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Пасынок вздыхает.

— Да не трогал я его дочь! Хотя я, пожалуй, единственный, кто эту Гретту не трогал!

— Тогда почему лесоруб сегодня смотрел на нас с Амелией, затачивая свой топор? — шиплю я.

Арнольд задумывается.