Кандидат на выбраковку - Антон Борисов

— Что ты предлагаешь?

— Почему ты не удавишься? Ну-у, это… Почему не повесишься?

— А почему ты об этом заговорил?

— Потому что, вот смотри, ты — живешь. На твое лечение тратят деньги. Государство тебе платит пособие. А в то же время кому-то, кто может передвигаться, у кого нет проблем со здоровьем, ему может не хватать денег. На еду или на квартиру.

Он уже сидел на кровати, говорил горячо, при этом размахивая руками. Но что-то в его логике не связывалось.

— Если у человека нет проблем со здоровьем, и он может ходить, то, очевидно, он сможет сам заработать деньги? Вот как ты, к примеру.

— Да, конечно, может. Но вот пока ты живешь, на тебя сколько всего расходуется? В то же время у кого-то это все забирается.

— Я понял. Но вот что ты предлагаешь?

— На твоем месте я бы давно повесился. Зачем жить? — он смотрел на меня очень внимательным взглядом.

— Знаешь, не дай тебе Бог оказаться на моем месте, — я искренне очень не хотел, чтобы кто-то еще попробовал хотя бы малую часть того, что пережил я. Мне было непонятно, почему Иван вдруг заговорил об этом. Ему-то, на своей буровой, в окружении жены и четырех детей, какое было дело до моей жизни и смерти?

— Я бы правда не смог так жить. Семьи у тебя быть не может. Работать нормально ты тоже не сможешь никогда. Никакой пользы. Зачем?

Высказав это все, он как бы облегчился, встал с постели, всунул ноги в ботинки, стоявшие рядом с кроватью, и вышел в коридор, оставив меня наедине со своими мыслями. Злости в его словах не было. Обидеть он меня не смог. То, о чем говорил Иван, я сам тысячекратно прокачивал через свое сознание.

Так жить или не жить? Вряд ли кто-нибудь еще столько раз задавался гамлетовским вопросом, ответом на который были не аплодисменты зрительного зала, а вполне конкретная — моя — жизнь. Иван не знал, сколько раз я был на грани, сколько раз я приходил к решению о том, что жить дальше — смысла нет. И столько же раз что-то останавливало меня, и я продолжал жить.

Почему? Боялся ли я умереть? Трудно сказать. Точно знаю, что физическую боль — эту одну из составляющих страха — в расчет я не брал. Натерпелся и притерпелся за всю жизнь и был вполне согласен еще немного помучиться, чтобы навсегда избавиться от плотских страданий, переполнявших мое тело.

Может быть, сердечные человеческие отношения, финансовое процветание и заманчивые планы на будущее останавливали меня? Тоже нет. Друзей у меня не было, родные от меня отказались, а в ближайшем и оставшемся будущем меня ожидали тридцатисемирублевая пенсия по инвалидности и казенный дом-интернат, с казенной едой, казенными одеялами, казенными отношениями, казенным милосердием и казенными похоронами. Ужасное место, оказаться в котором для меня было все равно что заживо лечь в могилу. Мысли об интернате, одиночестве и постепенном погружении в трясину слабоумия вызывали ответные мысли о самоубийстве, которые время от времени заполняли все мое существо.

Вот только в самый последний момент, в самые черные минуты отчаяния что-то удерживало меня от рокового шага. Так что же? Может быть гамлетовский «страх чего-то после смерти»? Не знаю. Если вдуматься, то мое земное существование, лишенное всего самого дорогого для человека: общения с друзьями и женщинами, плодотворной работы, рождения и воплощения идей, знакомств, открытий, путешествий… лишенная подвижности, а значит и всего с ней связанного, замурованная в четырех стенах моя жизнь мало чем отличалась от Вечной Безмолвной Пустоты — того, что, как мне казалось, ожидало меня за порогом бытия. Так чего мне бояться? Загробного одиночества? Это слишком… Я был бесконечно одинок и несчастен сейчас, и конечно же не боялся что стану еще более несчастным, перейдя в мир иной. Мое атеистическое мышление категорически отвергало маловразумительное горение в адском пламени, которое полагалось мне как самоубийце, и которое на фоне не утихающей боли от переломов воспринималось чем-то вроде детской страшилки на ночь.

Нет, не страх «чего-то после» удерживал меня от рокового шага, не страх был спасителем моей жизни. Спасителями и хранителями ее были Иллюзия и Надежда. Великая Иллюзия, что несмотря на болезнь я такой же, как другие люди, что я имею право на достойную жизнь, и Великая Надежда, что когда-нибудь так произойдет. Но это будет возможным только в том случае, если я буду жить.

Я живу — пытаюсь нащупать свой путь, рвусь использовать любую возможность, малейшую лазейку, чтобы добраться, доползти до своей цели. Но почему даже в такой малости мне отказывают? Сам же Иван, прежде чем крепко стать на ноги, прошел через много чего, нахлебался трудностей под завязку, полной ложкой, от души. Уж он-то, казалось, должен воспринять мои усилия как нормальную человеческую потребность. Но не воспринимает. В его сознании сформировался свой собственный мир, где для успеха нужны крепкие кости и мышцы, нахрапистость и всегдашняя готовность драться за свои интересы, и в этом мире нет места таким как я. Почему? Ведь я не стою на его пути, на многое не претендую, многого мне просто не надо — я всего лишь пытаюсь найти свою дорогу в жизни, преодолеваю, как могу, трудности и терплю. Я хочу всего лишь, так же как Иван, жить с сознанием нужности своего существования. Всего лишь найти возможность самому себя обеспечивать, а не прозябать на подачках государства, питаться не тем, что оно положит в мою миску, а тем, что я сам себе смогу позволить и сам выбрать. Потребуется сидеть на хлебе и воде? Буду сидеть. Главное, чтобы это был мой хлеб, а не казенный. Я хочу жить осмысленной жизнью, своей, а не той, которую навязывает мне безликое государство. Но Иван предлагает мне умереть. Почему? Потому что видит во мне не человека, а исковерканное болезнью тело, от которого обществу нет никакой пользы. Но ведь это же не так, Ваня!

Может быть, добровольная смерть это выход. Может быть. Если она добровольная. Но меня к ней насильно подталкивали жизненные обстоятельства. Толкали без передышки. Они непрерывно сжимали вокруг меня пространство, вынуждая подвести, наконец, последнюю черту. Они давали мне понять, что здесь, в этой жизни я лишний, ненужный, никчемный и несчастный, обреченный на постоянные физические и моральные мучения, на абсолютную зависимость от опекунов. Когда же я не понимал намеков, мне предлагали вот так прямо, без дипломатических ухищрений, взять и «повеситься».

Но я не люблю когда меня берут за горло. Да, я организовал для себя «запасной выход». Но потому он и запасной, что может не пригодиться. Никогда. Потому что мой сознательный выбор всегда был один — жизнь, а «неприкосновенный запас» — это на случай катастрофы. Которой пока не было.