Кандидат на выбраковку - Антон Борисов

Через пять минут я увидел пришедших за мной с каталкой наших медсестер. Их сопровождала Тамара Николаевна. Меня повезли в перевязочную.

Там уже ждал Зацепин. Марля присохла, и чтобы ее снять, Тамаре Николаевне пришлось сначала намочить бинты чем-то желтым, как я понял, это был фурациллин, дезинфицирующее средство. Вспомнилось мне, что в санатории это лекарство обычно назначали при лечении ангины. Одну таблетку разводили в стакане воды, а потом давали полоскать этим раствором горло. Типа «гр-р-р-р».

— Отвернись! — строго произнесла Тамара Николаевна. Ослушаться ее я никак не мог. Мне ужасно хотелось посмотреть на «новую» руку, но если нельзя — то нельзя. Я понимал, что еще успею ее увидеть.

Профессору тоже было интересно. Он внимательно следил, как Тамара Николаевна делает перевязку.

— Кажется, все очень хорошо? — как-то полуутвердительно-полувопросительно произнес Зацепин. — Посмотри, что мы с твоей рукой сделали! — это уже мне.

— Не поворачивайся! — еще более строгим голосом предостерегла Тамара Николаевна.

— Пусть посмотрит. — Сергей Тимофеевич уже не настаивал, а как бы шутя упрашивал ее разрешить мне посмотреть на мою же руку.

— Успеет еще. — Тамара Николаевна была непреклонна.

Она остерегалась, что я надышу какую-нибудь заразу в свежую рану и добавлю всем головной боли. После операции организм мой сильно ослабел, и всякие инфекции были ему категорически противопоказаны.

Я перемещался в палату и чувствовал себя очень счастливым. Впервые за много лет бесполезного кочевания по больницам меня, наконец-то, лечили, мне что-то делали, пытались помочь…

Меня переложили на кровать. После реанимации, а особенно после перевязки, я чувствовал себя уставшим. Попросив сделать обезболивающий укол, я лежал, ощущая, как режущая, разрывающая руку боль постепенно уходила, становясь все меньше и меньше. Соседи по палате понимали, что после операции очень важны минуты, когда обезболивающий укол начинает делать свое дело и в теле постепенно спадает напряжение. В эти короткие периоды мозг, находящийся в непрерывной болевой блокаде, получает передышку и может позволить себе думать о чем-нибудь еще кроме боли. Об этом все знали и обычно пытались в эти минуты создавать как можно меньше шума. В палате стояла практически «мертвая» тишина, и я уже закрыл глаза, приготовившись, если удастся, хоть на короткое время заснуть. Уже почти растворившись в сладком забытье, я внезапно услышал чей-то шепот. Кто-то находился очень близко. Я открыл глаза.

Совсем рядом стояли две девушки. Лица их были незнакомы. Вот только эти глаза я уже где-то видел, но не мог вспомнить где.

— Привет! — сказала та, что находилась ближе. Вторая стояла позади. Обе были симпатичными, высокими, правда, одна чуть ниже. На вид лет по двадцать, но я понимал, что они как раз в том возрасте, когда им могло быть и по двадцать пять и по шестнадцать.

— Привет, — я мучительно пытался вспомнить, где я их видел. Точнее, где я видел их глаза? Казалось, это было совсем недавно.

— Ты нас не помнишь?

— Нет.

Я помнил только глаза, где-то я их видел. Вот только где? Соседи по палате насторожились. Исмаил смотрел на девушек, словно собирался броситься к ним с поцелуями. Он всегда смотрел такими глазами на представительниц противоположного пола. Несмотря на скромную комплекцию он думал о себе как о мужчине с неотразимой внешностью, при виде которого все девушки должны были впадать в ступор. Всегда было забавно наблюдать за ним в подобных ситуациях.

— Мы тебе вчера так и не успели до конца объяснить, что такое «горы».

Я вспомнил!

— Нет, про горы вы мне объяснили, — я улыбался, радуясь подаренной определенности. — Вы мне про реки ничего не успели объяснить.

— Меня зовут Лена, а ее Оля, — девушка, стоящая ближе ко мне, кивнула на подругу за своей спиной.

— Меня зовут Антон.

— Да, да, — заговорила Оля.

— Мы знаем, — прервала свою подругу Лена. — Ты что же, нас вчера обманывал?

— Я не обманывал. Я отвлекался от тяжелых мыслей.

— У тебя хорошо вышло. Мы сначала поверили. Потом решили узнать о тебе побольше.

— И что?

— Тебе в институте разве не объясняли, что такое «реки»? — Лена улыбалась.

— Нет. Я учусь на литературном факультете, а не на естественно-географическом, — я тоже улыбался, понимая, что девушки отнеслись вполне дружелюбно к моему «розыгрышу».

— Мы здесь на практике, еще две недели будем. Мы еще к тебе зайдем.

Потом они часто приходили в палату и даже приезжали ко мне, после того как их практика закончилась. Жили девушки где-то в Подмосковье. Они приносили мне книги, несколько раз вытаскивали меня гулять на улицу и возили на каталке по двору института. Оля и Лена оказались замечательными девчонками. Я до сих пор вспоминаю их с теплотой. Мы разговаривали о многом. Они пытались у меня выяснить, почему так легко попались на мой нечаянный розыгрыш. Для меня тоже не все было понятно, почему это произошло. Может быть, потому, что до этого они мало сталкивались с миром, в котором живут люди с физическими ограничениями? Они сами подвели меня к такому выводу, честно рассказав, что, когда встретились со мной в день операции, то сразу, не сговариваясь, решили, что я — дурачок. Ну, не дурачок, а ущербный что ли. Стоило им только бросить взгляды на мое крошечное, страшненькое тело и сразу все становилось ясно: человек с таким заболеванием, неподвижный, не имеющий возможностей для интенсивной учебы и всяческого культурно-духовного развития, не может быть интеллектуально содержательным. Лишенный способности передвигаться, маленький, кособокий, он и в умственном отношении навсегда останется таким же скрюченным. Даже если мозги у него с рождения и были нормальными, все равно неполноценность физическая станет тормозом во всем, в том числе для развития ума. Неполноценный — он неполноценный всюду: и в быту, и в учебе, и в общении. Так они думали до встречи со мной. И не только они. Так считали 90 процентов тогдашнего населения СССР.

Жесткая тоталитарная государственность Страны Советов, его воинствующая идеология способствовали именно такому отношению простых людей к гражданам с ограниченными возможностями. Последних как бы не было вообще. Их не было на улицах, в магазинах, в кинотеатрах, в библиотеках, на стадионах. Их не было нигде. Семьи, имеющие дома детей с инвалидностью, мало отличались в этом отношении от моей семьи. Психологические, материальные, бытовые трудности у всех были одинаковы. Семьи, имевшие близких, нуждавшихся в опеке, были предоставлены сами себе и несли это, как крест, который следует нести незаметно и не мешать другим, неограниченным в возможностях людям, идти с поднятой головой к светлому будущему.