Война за империю - Игорь Николаев

На второй фотографии, контрастной черно-белой, вместо леса раскинулся унылый однообразный пейзаж. Не то пустошь, не то какая-то степь, поросшая неровной травой с редкими кустиками. И снова три человека. Шанов, по-прежнему справа, здесь он был уже гораздо старше, в непонятного цвета блузе со стоячим воротником, но при той же кобуре. Крайним слева стоял невысокий азиат, похоже, китаец, неопределенного возраста. Одетый также, как и Шанов, но безоружный, он разводил руками в приветственном жесте и улыбался какой-то беззащитно-детской, застенчивой улыбкой, щуря и без того узкие глаза, прикрытые очками в круглой оправе. Одно стеклышко пересекал зигзаг трещины. Между Шановым и азиатом, в центре стоял типичный светловолосый европеец, воинственно глядящий прямо в камеру. Он тоже улыбался, но криво, одной стороной лица, на голове выделялись странные проплешины, будто широкие шрамы.

Как и большинство мальчишек Союза Аркадий неплохо разбирался в военной атрибутике и готов был поручиться, что на европейце немецкая полевая форма пехотинца времен Великой Войны, но с портупейными ремнями образца тридцать пятого года. Характерное сочетание для немецких советников в Китае.

Третья фотография была цветной, очень яркой, красочной. Узнаваемая по школьным урокам истории панорама какого-то старинного европейского города. Может быть, прибалтийского, может и более западного. На переднем плане стояла пара — мужчина и женщина. Шанов, уже почти неотличимый от себя нынешнего, все такой же строгий, подтянутый. Он был одет в черный или темно-синий, плохо сидящий костюм. А рядом — очень красивая девушка с коротко стрижеными темными волосами в изящной темно-синей паре форменного вида, но без всяких украшений и знаков различия. Девушка широко улыбалась в объектив, показывая ровную линию зубов. Одна ее рука, затянутая в перчатку, была вскинута в свободном летящем жесте, словно указывая на что-то. Другая легла на плечо Шанова, слегка сжимая его. Надпись под фотографией была маленькой, изящной, всего из одного слова 'Nachtrichter', и пририсованная веселая рожица.

Больше Аркаша ничего рассмотреть не успел, из-под скатерти, прикрывающей неизвестный предмет на столе, послышался странный звук. То ли скрежет, то ли шебуршание. Тихое, но зловещее. Аркадий вздрогнул от неожиданности. Покрывало дрогнуло, под ним снова что-то прошуршало. И пискнуло.

Мальчик оглянулся по сторонам. Шанов же ясно сказал, что смотреть можно… Аркадий решительно стянул скатерть и в ужасе замер. Под тканью скрывалась большая проволочная клетка на деревянном остове. В углу поместился деревянный же кукольный домик, дно клетки засеяно слоем опилок. А у проволочной стены, встав на задние лапы и ухватившись передними за перекладины, стояло маленькое чудовище.

Больше всего создание походило на хомяка, но больше раза в три. Невероятно лохматый зверь, злобно уставился на мальчика белесыми бельмами маленьких глазок и выставил огромные зубищи. Мгновение они смотрели друг на друга, а затем зверь издал пронзительный свистящий вопль, переходящий в похрюкивание, и с громким клацаньем впился зубами в решетку, пытаясь разгрызть ее.

Аркадий отшатнулся, споткнулся и непременно упал бы, если бы вошедший Шанов не поймал его за плечо.

— Ты чего? — сумрачно спросил он, придерживая Аркадия. Ладонь у мужчины была узкая, но твердая как дерево. Мальчик лишь показал на клетку.

— Ты что, морской свинки никогда не видел?

Шанов открыл дверцу клетки, достал зверя и пригладил шерсть на лохматой морде. Маленькое страшилище ткнулось в ладонь носом и издало серию радостных пищащих звуков.

— Это морская свинка, грызун, родственник кроликов и хомяков, — пояснил Шанов, показывая зверя поближе. Теперь Аркадию стало немного стыдно своего страха. При ближайшем рассмотрении чудище действительно оказалось совсем не страшным, даже трогательным.

— А откуда он у вас? — робко спросил мальчик.

— Подарок очень хорошего человека, — пояснил Шанов, возвращая зверька на место. — Он не простой, редкий свин, 'розеточный', потому и лохматый. Уже старенький, почти ослеп.

— Сложно, наверное, с ним? У вас ведь командировки… — Аркадий пытался, но не мог увязать строгий замкнутый образ Шанова с домашним зверьком, который, к тому же, выглядел очень ухоженным и чистым.

Шанов строго посмотрел на Аркадия, словно пытаясь понять, что известно мальчику о его, шановских, командировках.

— Справляюсь, — ответил он, наконец, — Хотя бывает сложно, иногда приходится оставлять его в каком-нибудь зоологическом магазине, чтобы присмотрели, пока меня нет.

— А у него есть имя?

Шанов на мгновение задумался, не то вспоминая, не то придумывая

— Его зовут Петр Иванович. А тебе уже пора.

Выпроводив гостя, Шанов закрыл за ним дверь, склонился к клетке. Свин привычно встал на задние лапки, просунул нос между прутьев, требовательно свистнул. Хозяин почесал ему нос, зверек довольно запищал, качая лохматой головой.

— Ну что, был ты немецким Петером Гансом, — прошептал Шанов. — А стал советским Петром Ивановичем, Петькой…

Глава 11

Деревянная лошадка сломалась. Одна из тонких точеных ножек не выдержала бешеной скачки по прериям, в которые временно превратилась гостиная дома Харнье. И сломалась с легким хрустом, как трескается сахарная голова под ударом молоточка.

Заплаканный Альфи стоял рядом с верстаком, а на его покрасневшей, опухшей от слез рожице светилась обширная гамма чувств, которая может посещать только детские лица. Взрослые, с их закостенелостью, уже не способны выразить одновременно искреннее горе и столь же искреннюю надежду. Сочувствие раненой зверюшке и предвкушение ее выздоровления. Ожидание, что со временем можно будет снова поиграть с любимой игрушкой, и страх, что ничего не получится.

Для этого нужно быть ребенком в том замечательном возрасте, когда родителей любят только ради них самих, без тени корысти. А еще — вырасти в хорошей, дружной семье, где случаются неприятности и ссоры, но любовь и душевное тепло неизменно побеждают.

— Теперь берем клей… — Карл осторожно перевернул игрушку. Альфред-младший шмыгнул носом и придвинулся еще ближе к верстаку.

— Ох, какая незадача, — огорчился отец, пожимая плечами. В глазах ребенка вновь вспыхнула паника. — А открыть то я его не могу! Третью руку забыл. Так что придется тебе.

Сопя и шмыгая носом, Альфи-Альфред одолевал плотно пригнанную крышку на банке с клеем, а Карл терпеливо ждал.

Снять домик в районе Loschwitz было нелегко — крупные города работали как гигантские пылесосы, вытягивая со всей страны людей, ищущих хорошую работу и достойный образ жизни. Дрезден не стал исключением. Наплыв новых жителей соответствующим образом сказался на ценах, в том числе и на аренде жилья. Как летчику, тем более пилоту тяжелого бомбардировщика, Карлу полагалось отдельное жилище за казенный счет. Но маленький Альфред родился слабеньким и больным — сказалось хроническое недоедание его матери, чье детство, как и у Карла, пришлось на годы страшного послевоенного голода. Поэтому после недолгих обсуждений семья решила искать что-то более подходящее, чем типовой дом по установленному государством и армейским казначейством стандарту.

— Отлично, теперь кисточку… Не спеши и не набирай много, он застывает не быстро, всегда успеешь добавить, — руководил Карл.

С домиком вышло очень удачно. Не слишком далеко от центра города и не слишком близко. Места хватает на четверых, но жилье не настолько велико, чтобы плата стала неподъемной. Есть пустой гараж, который очень удобно использовать как мастерскую. Хотя, конечно, все равно казалось дороговато, даже с учетом того, что к дому проведена телефонная линия, что было очень важно для Карла. Но здесь на помощь пришел случай. Владелец дома — пожилой ветеран Соммы — сразу признал в Альфреде-старшем родственную душу. Увечные солдаты-пенсионеры с ходу нашли общий язык, вспомнили славное прошлое и выпили за здоровье некоего Фридриха Хеймана. Потом, как водится, добавили, и к утру арендная плата волшебным образом уменьшилась на четверть, в точности сравнявшись с покупательной способностью кошелька Карла.

— Можно сказать, что ты сделал лошади целебный укол, только не шприцем, а кистью и клеем. И ножка обязательно срастется, — Карл понимал, что звучит не слишком правдоподобно, но ничего лучше придумать не мог, а сын внимал каждому слову отца, как божественному откровению. — Но это еще не все.

Веснушчатое, все еще хранившее следы былого плача лицо сына изобразило живой и всепоглощающий интерес.

— А закрепить? — строго спросил Карл. — Это называется 'наложить шину', так всегда делают при переломах, чтобы лучше срослось. Возьми палочки… нет, не эти, надо потоньше… Да, все правильно. Теперь размещаем вот так и тщательно перевязать. Вечером мы еще укрепим перелом снаружи и к утру ножка у этой скотинки… то есть лошадки будет здоровой и крепкой, как и раньше.