Твари, подобные Богу - Мария Спивак

Годы ползли, любовь запаздывала. К десятому классу Ласточка совершенно отчаялась. И вдруг под Новый год в их школе решили устроить «огонек» со старшеклассниками из соседнего поселка. События ждали с трепетом. К началу танцев напряжение достигло такого градуса, что Ласточка вместе с многими другими девочками — а может, и мальТчиками — находилась на грани обморока.

В том нечеловечески ужасном состоянии она и повстречала… Принца. Иначе не скажешь. Высокий жгучий брюнет Принц — воплощение всего, на что она почти перестала надеяться, ожившая картинка, списанная с мечты, — уверенно направился к Ласточке, пригласил танцевать и не отходил целых три перерыва. У него было необычное имя: Глеб, которое Ласточка в процессе топтания уже обкатывала во рту на будущее, и держался он по-взрослому, свободно, с приятной развязностью. Она млела от его остроумия. Вопрос, когда начинать целоваться, больше не возникал. Как только Глеб изъявит такое желание!

Однако вместо того чтобы вспыхнуть неземной страстью, Глеб исчез с приятелями — «я на секунду, подождешь, малыш?» — и вернулся другим человеком. Ласточка робко потянулась к нему, но он скользнул по ней стеклянным взглядом, не узнавая, и вперился расширенными зрачками куда-то ей за ухо, и туда же потянулся нетвердой, жадной рукой:

— Потанцуем?

Так коварно, из-за спины, был нанесен смертельный удар Ласточкиному самолюбию и романтическим надеждам. Бедняжка сгорала со стыда: ей казалось, что вся школа смеется над тем, насколько легко, без усилий, буквально не пошевелив пальцем, грудастая корова Сотникова отбила у нее парня. Первого в жизни — и, очевидно, последнего. После чудовищного предательства Глеба Ласточка поставила на себе крест. Тогда же родилось ее решение уехать из неблагодарного родного поселка «в город за дипломом», как давно советовала мать. Покинуть дом? Раньше самая мысль казалась кощунством, но теперь… В Москву, в Москву, ежечасно восклицала оскорбленная Ласточкина гордость. Несчастная дочка библиотекарши хотела попасть в столицу как… что там три сестры — как сорок тысяч братьев хотеть не могут!

Она и раньше упорно сидела за учебниками, но сейчас практически не выпускала их из рук, задавшись целью непременно поступить в технический вуз, все равно какой. Зачем? А вслушайтесь: инженер Тарасова. Звучит достойно и независимо. Внимательные глаза Ласточки неустанно скользили по формулам, но поверх, словно на прозрачной пленке, проступал ее собственный ученый образ: лучшая студентка, аспирантка, незаменимый специалист, кандидат наук, доцент, профессор. Может, тогда ее, наконец, заметят?

В институт она поступила на редкость легко. Там, где выпускникам московских матшкол требовались репетиторы, правильные фамилии и родительские знакомства, Ласточке хватило твердого знания школьной программы. Глядя, как кукольная, ненастоящая девочка уверенно воспроизводит на проштампованных листах абзацы из Кикоина и Кикоина и бойко расправляется с вполне обыденными тригонометрическими уравнениями, члены приемной комиссии изумлялись так, будто у них на глазах доказывалась теорема Ферма. Преспокойно сдав экзамены на пятерки, Ласточка мысленно заседала в Академии наук.

Пришел сентябрь, началась учеба, и выяснилось, что не все так просто. Институтские дисциплины, особенно матанализ, своей ошеломляющей, изнурительной непонятностью вызывали у Ласточки подобие чесотки. Она, сколько ни зубрила, постоянно ощущала себя периферийной дурочкой и на лекциях, а тем более на семинарах вся внутренне сжималась, «стремилась к нулю», благо размеры позволяли. Мальчики ее по-прежнему не замечали — а точнее, она сама от неизбывного ужаса перед «наукой» в упор не видела тех, кто не остался равнодушен к ее нежной фарфоровой хрупкости. Не получая отклика и спасая достоинство, однокурсники теряли интерес либо заносили миниатюрную красавицу в разряд богинь и восхищались ею издалека. Вообще же в первом семестре само обучение в институте было настолько в новинку, что на другое попросту не хватало сил, ни физических, ни эмоциональных. Романы начали заводить после каникул.

Сессию Ласточка сдала кое-как и, опечаленная, уехала домой. Валентина за две недели деликатно не обмолвилась о тройках ни словом, чем уязвила дочь больше всего: значит, другого от нее и не ждали! «Я — ноль, абсолютное ничтожество», — страдала Ласточка. — «Мало, что замуж не выйду, еще и из института выгонят». Она считала, что удержалась на курсе чудом, но к весне ее наверняка раскусят — и прощай, учеба. Между тем после Москвы, которую Ласточка почти не видела, но успела страстно возжелать, возвращение в родные пенаты представлялось позором. К счастью, под крылом матери измученная студентка отошла от психологических травм и отправилась обратно уже с другим настроением — победить всех и вся.

Во втором семестре среди предметов появилось программирование. Ласточка заранее переживала: разумеется, она и здесь окажется круглой дурой. Теория еще ладно, на лекциях ни о чем не спрашивают, пишешь себе с важным видом в тетрадку и молодец, но семинары… В расписании значилось, что их будет вести «асп. Протопопов».

О нем ходили зловещие слухи: строгий, въедливый, зануда, присутствие отмечает и прогулы требует отрабатывать, задания дает сложные и потом чуть по не букве проверяет, а если просечет, что программу не ты писал, зачета ни в жизнь не получишь. И на девок ноль внимания, заигрывать бесполезно. Зверь.

Ласточке при этих разговорах почему-то представлялся граф де Пейрак в исполнении Робера Оссейна. В седьмом классе она посмотрела «Анжелику», которую еще раньше прочитала тайком от матери, — и запретное томление, сладостная жуть, испытанные тогда, невольно связались в ее сознании с будущим преподавателем. Вот почему, когда «зверь» впервые вошел в аудиторию, Ласточку донельзя поразили две вещи: зауряднейшее, ничем не примечательное лицо агента наружного наблюдения и странно светящиеся глаза неживого цвета морской волны, разбавленной почти до прозрачности. Взгляд этих глаз прожектором береговой охраны скользнул по студентам, задержался, будто механизм заело, на Ласточке, и та под его прицелом содрогнулась. Ее прожгло до потаенных глубин, бросило в жар, на щеках выступили красные пятна. Что это? Она не понимала, но так повторялось всякий раз, как Протопопов на нее смотрел — то есть очень часто.

Позже он признался, что впервые испытал столь мгновенное, острое, всеобъемлющее желание обладать и очень, очень его испугался. Масс-культура подкинула чувству спасительное определение: «сильнее счастья, больше чем любовь». Протопопов успел на опыте убедиться, что эта формулировка отчего-то льстит женщинам, воспользовался ею в нужный момент и добился желаемого результата. Однако истинная правда заключалась в том, что ему с первого же взгляда безумно захотелось Ласточку съесть — чтобы она вся целиком оказалась у него внутри. Безнаказанно — и навсегда, вопреки законам физиологии. Вот что его действительно напугало. Пару месяцев он, по его собственным словам, «разбирался в себе», не понимая толком, в чем именно. Его реакция на Ласточку была всегда одинаковой: он видел ее — и сразу хотел, видел — хотел, видел — хотел… Предсказуемость утомляла, да и само желание ощущалось странно, напоминая не простую человеческую влюбленность, а скорее жаркий азарт коллекционера при виде небывалой редкости или слюноотделение гурмана в предвкушении особенного блюда. Так ли, иначе, чувство не проходило, не менялось, неутоленность мучила, и Протопопов, человек в подобных делах не искушенный, счел, что участь его решена.