Опыты - Марк Фрейдкин

Надо сказать, я в те годы, несмотря на свой сравнительно молодой возраст, имел уже достаточно большой опыт всевозможных житейских невзгод и лишений и не без оснований придерживался весьма высокого мнения о своей стойкости и выдержке в критических ситуациях. Но такого жестокого испытания на прочность я, честно говоря, не мог и вообразить. Я извиняюсь, сколько может выдержать, не отправляя большой нужды (для отправления малой наши горшочки еще худо-бедно годились), даже самый мужественный человек? Ну, три дня. Ну, четыре. А потом? Я, разумеется, воздержусь от описания того, чем кончали те, кто больше терпеть не мог. Буду говорить только о себе — я выдержал шесть дней, на протяжении которых я не переставал мучительно искать выход из этого безвыходного положения. И я его нашел — и пусть тот, кто сможет выдержать дольше, упрекнет меня в малодушии.

Собственно, выход подвернулся сам: в один из дней к нам по ошибке забрела какая-то молоденькая докторша из другого отделения, а я, незамедлительно вступив с ней в беседу, до такой степени заморочил ей голову разговорами о музыке, поэзии и любви с первого взгляда (кажется, я даже обещал на ней жениться), что она помогла мне не только сбежать из отделения, но и выкрасть из хранилища мою цивильную одежду. Не знаю, чем рисковала и чем поплатилась, спасая меня, эта безымянная юная докторша, но думаю, что это вряд ли прошло для нее без последствий. Во всяком случае мой отец потом рассказывал мне, что к нему на квартиру, где я был прописан, за мной несколько раз приезжали из санэпидстанции, и ему понадобилось приложить немалые усилия, дабы отвести от себя совершенно безосновательные подозрения в укрывательстве.

Признаться, это был первый и последний случай в моей практике, когда мне пришлось так бесславно покидать любезные моему сердцу больничные стены. И я до сих пор казню себя за то, что в минуты общей беды я думал только о своем спасении и бросил моих товарищей по несчастью на произвол судьбы. Это (не говоря уже о недостойном способе моего «искейпа»), безусловно, одна из самых постыдных страниц моей биографии, и потому, движим вполне понятным желанием поскорей ее перевернуть, я сразу перехожу к описанию отделения для «делириков» (от латинского «delirium tremens» — белая горячка) психбольницы № 4 им. Ганнушкина, куда я попал три года спустя по причинам, подробно указанным в моих «Записках брачного афериста».

Рискуя в очередной раз разочаровать некоторую часть читателей, я тем не менее должен признаться, что не только никогда не страдал белой горячкой, но и вообще не имею ни малейшей склонности к алкоголизму, поскольку от природы очень слабо подвержен расслабляющему воздействию спиртных напитков. Хотя, конечно, пить в этой жизни мне приходилось очень помногу и весьма регулярно, и не скажу, чтобы я всегда это делал насилуя себя. А в отделение для «делириков» я попал, как полагаю, благодаря проискам своего лечащего врача из психдиспансера — я не стану называть его имени, потому что все-таки не вполне уверен в справедливости моих подозрений. Разумеется, речь идет здесь не о добрейшей Татьяне Михайловне Гинзбург — дело в том, что к этому времени я был вынужден с ней расстаться, так как сменил место прописки и меня автоматически перевели в другой диспансер.

И вот, мой новый лечащий врач повесткой вызвал меня к себе для знакомства, причем, как сейчас помню, повестка была на первое апреля. Это выглядело забавным само по себе, а у меня вдобавок в тот день почему-то выдалось прекрасное настроение, поэтому, придя к врачу, я начал вдохновенно рассказывать ему о своих открытиях и свершениях в области сублимации и эвристики, укрощения плоти и эманации духа, а он (врач) на протяжении двух часов не разгибаясь записывал всю эту несусветную чушь в мою историю болезни. Можно себе представить, какой у него был глупый вид, когда в конце разговора я поздравил его с первым апреля и сказал, что это всего лишь un petit poisson d'avril. Короче говоря, отношения с этим врачом у меня не сложились, и мы старались без особой надобности не встречаться. Так что вполне вероятно, что его направление в отделение для «делириков» в ответ на мою просьбу о госпитализации было маленькой местью за мою первоапрельскую шутку. Впрочем, я на него за это совершенно не в претензии, поскольку отделение для «делириков» — это очень славное место, и я каждому от души советую там побывать.

Когда я по своему обыкновению глубоким вечером пришел с вещами в приемный покой больницы им. Ганнушкина, я никак не мог взять в толк, почему после того, как я предъявил свое направление, все там были невероятно удивлены и, я бы даже сказал, испуганы. Мое недоумение отчасти объясняется тем, что в моем направлении указывался только номер отделения, куда я направлялся, и я, разумеется, не мог знать, каково значение фигурировавшей в этом направлении цифры «8». Только гораздо позже, когда я своими глазами увидел, в каком не поддающемся описанию виде и состоянии обычно доставляются пациенты 8-го отделения (я думаю, русскому читателю не нужно объяснять, что такое белая горячка), я понял, чем была вызвана такая реакция сотрудников приемного отделения, и задним числом подивился их выдержке и умению владеть собой, поскольку контраст между мной, спокойным, корректным, чисто выбритым и, главное, совершенно трезвым, и абсолютно невменяемыми в момент доставки «делириками» был, конечно, разительным. Что же касается меня, то, пребывая в счастливом неведении по поводу того, куда я попал, я рисовал в своем воображении что-то похожее на институтское отделение больницы им. Кащенко и уже заранее предвкушал, как я, со своими разносторонними артистическими дарованиями, буду блистать в этом оазисе искусства и культуры.

И первое, что я увидел, когда меня ввели в так называемую поднадзорную палату, в общем-то оправдало мои ожидания — на ближайшей койке лежал солидный интеллигентного вида мужчина с бородой и во весь голос с чувством исполнял песню «Когда поет далекий друг, то сокращаются большие расстоянья». Меня, правда, немного смутило, что при этом он совершенно открыто и, я бы даже сказал, несколько демонстративно мастурбировал, но я не придал этому большого значения.

Здесь следует отметить, что помимо «делириков», которые после 2–3 дней ужасного бреда и горячки проходят добровольно-принудительный курс антиалкогольного лечения антабусом (это у них называется «попасть под автобус») уже в абсолютно нормальном состоянии, в 8-м отделении находилось еще и несколько «хроников», то есть людей, которые, ввиду тяжести и необратимости их психического состояния, содержатся в стационаре бессрочно. И исполнитель песни «Когда поет далекий друг», безусловно, относился к их числу. Причем в большинстве своем те «хроники», каких я увидел в 8-м отделении, совсем не походили на опасных сумасшедших и, как мне кажется, совершенно не нуждались в постоянном надзоре и изоляции от общества. Это были апатичные, малоподвижные и безвозвратно погруженные в себя люди, абсолютно безучастные к происходящему вокруг и не позволявшие себе ничего из ряда вон выходящего, за исключением разве что беспрерывных публичных мастурбаций — развлечения, на мой взгляд, достаточно невинного и вполне безопасного для окружающих.

Так вот, меня определили как раз в ту палату, где помещались «хроники» и только что поступившие «делирики» (этих последних по мере выхода из транса переводили в другие палаты). И если состав «хроников», естественно, оставался неизменным, то контингент «делириков», натурально, обновлялся каждые несколько дней, и среди них попадались даже такие горячие ребята, что успевали за полтора месяца, проведенные мной в 8-м отделении, отлежать в поднадзорной палате, перейти в общую, пройти там курс лечения, выйти на свободу и снова вернуться «на щите» в поднадзорную палату.

По сравнению с общими палатами поднадзорная имела целый ряд довольно существенных преимуществ и привилегий. Начать с того, что там круглые сутки горел свет и курить разрешалось прямо в койке. Для такого завзятого курильщика и полуночника, как я, эти вольности были весьма кстати. Кроме того, если общие палаты после подъема сразу запирались на замок и несчастные алкоголики были вынуждены целыми днями толочься в коридоре и в курилке, то счастливые обитатели поднадзорной палаты могли оставаться в постелях сколько им заблагорассудится. В первую очередь это относилось ко вновь поступившим «делирикам», которые во время своего недолгого пребывания в поднадзорной палате были, как правило, попросту привязаны к койкам. Опять же статус пациента поднадзорной палаты категорически освобождал его обладателя от всех видов трудотерапии и вообще от соблюдения какого бы то ни было распорядка дня. Короче говоря, как выражался Й.Швейк, «там была такая свобода, что и социалистам не снилась!»

Все это более чем позволяло мне вести мой излюбленный образ жизни — днем спать, а ночью, когда под воздействием успокоительных препаратов смолкали жуткие вопли «делириков» и прекращалась сосредоточенная мастурбация «хроников», самозабвенно предаваться творческому процессу. Я работал в то время над очередным циклом трагедийной любовной лирики «Конец игры», каковому циклу я даже собирался дать подзаголовок «лирик среди делириков» (по аналогии со знаменитым произведением В.Жуковского «Певец во стане русских воинов»)