Рубин эмира бухарского - Марк Казанин

Окончив перевод, я внутренне переключился, и мне захотелось вернуться к занятиям языком хинди. Тыквенные шарики были под рукой и скоро вновь оказались в ладони. Последующие два дня я опять ушел в свои тетради и книги.

Из большого лагеря никто не приходил. Воду и продукты доставляли аккуратно. Я работал и размышлял.

Мои размышления прервал стук копыт. Несколько верховых остановились возле моей кельи. Я выглянул: спешившиеся люди с ружьями за плечами и саблями за поясами шли ко мне. Это были узбеки.

Один из них отделился от остальных, подошел ко мне и сказал:

– Кишлак – раис Хассан больной. Твоя лечи.

– Какой кишлак? – спросил я.

Он указал большим пальцем позади себя:

– Твой ходи.

Ага, так это из басмаческого кишлака, в котором я побывал. Что делать? Вдруг это ловушка? Ведь они бандиты. Но если они хотят взять меня в плен, к чему им ломать комедию? Их так много, что с такой операцией они справятся, не прибегая к хитрости. Видимо, у них действительно больной. Тогда… Я совершенно непроизвольно и неожиданно для себя вспомнил о Кате. Она бы, не колеблясь ни минуты, пошла на помощь. Дело шло о спасении жизни.

Я взял ящик с медикаментами, отдал одному узбеку, сам сел позади другого, обхватил его руками, и через минуту мы уже пылили по дороге. «Хорошо, что я сделал это быстро, – думал я, – иначе они бы, чего доброго, подумали, что я струсил».

В кишлаке меня сразу же с почтением провели в кибитку. Больным оказался тот самый маленький рябой староста кишлака раис Хассан, который говорил со мной при первом посещении. Теперь он лежал без памяти. Я нащупал пульс и насчитал около ста ударов в минуту.

Губы больного были сухие и запекшиеся. Что это было? Как я мог знать? Мои медицинские познания близки к нулю.

– Кто здесь хорошо понимает по-русски? – спросил я стоявших вокруг кибитки узбеков.

Один из них выступил вперед, сложил руки на груди и сделал нечто вроде поклона. Как-никак я был здесь в роли врача.

– Ничего здесь сделать нельзя, – сказал я.

– Пилюли давай, – сказал он, указывая на ящик.

– Бесполезно, – покачал я головой, – надо везти в больницу.

Он перевел окружающим; на их лицах изобразилось сомнение.

Теперь настала их очередь бояться ловушки.

– Больница его нельзя, – сказал переводчик.

– Почему нельзя? – спросил я резко.

На лице его появилось упорное и мрачное выражение. Он молчал.

Я понял. Они боялись, что, как только появятся в городе, их заберут, а потом расстреляют и больного и провожатых.

Что было делать? Пожать плечами: как хотите, мол. Э, нет…

Чтобы выиграть время и одновременно укрепить свой авторитет среди узбеков, я открыл ящик с медикаментами, взял термометр и поставил под мышку больному.

Наступило молчание. Через несколько минут я взглянул на термометр: 40,2.

К этому времени я уже нашел выход.

– Вот что, он может сегодня умереть, везите его в город и скажите там, что это мой рабочий из лагеря. – Я показал в направлении лагеря экспедиции. – А я останусь здесь, пока он не вернется.

Я сбросил пиджак и сел на лавку.

– Везите, – сказал я им повелительно, – мой здесь.

Узбеки посоветовались было о чем-то, и после некоторого колебания переводчик сказал мне:

– Будем едеть больница.

В арбу положили мягкой люцерны, поверх – целую кучу халатов, на все это – больного.

Я вынул карандаш и кусок бумаги, написал несколько слов и передал переводчику.

– Отдай доктор-ханум. Будет хорошо.

После этого я махнул рукой арбе, чтобы трогались. Узбеки вопросительно смотрели на меня.

– Езжайте, – сказал я толмачу, – неужели не понимаете, я останусь здесь, пока он не приедет. Понятно? Если его убьют, вы можете убить меня.

Узбеки еще раз переглянулись. Со сдержанным и скупым благородством они расступились и открыли мне дорогу.

– Твой иди, – сказал мне узбек. Я поднялся и пошел за арбой.

В больнице я пробыл недолго. Хассана приняли и положили без звука.

– У него тиф, – сказала мне Александра Ивановна. – Вы привезли его вовремя. Еще день, и он погиб бы. Я не знаю, выживет ли он и сейчас. Все зависит от сердца.

Я прогуливался в саду больницы. Катя была с больным; через двор пробежала с халатом Юля и, увидев меня, остановилась:

– А, Глебчик! Вы не в город? Я хотела бы поехать, но не на чем. Линейка с вами?

– Нет, я на арбе.

У нее сделались большие глаза.

– На арбе! Почему так?

– Привез больного рабочего.

Она подумала, потом что-то сообразила:

– Долго вы здесь пробудете? Может быть, я за это время успею съездить в город на вашей арбе и вернуться. Там мягко?

– Люцерна, – коротко ответил я.

– Глебчик, будьте миленьким…

В это время в сад вышла Катя.

– Катя, уговорите Глеба остаться пообедать, а я тем временем съезжу в город. Ведь вы не отпустите его голодным?

Катя посмотрела на Юлю тем безразличным взглядом, каким только женщины – все равно, молодые или старые – умеют смотреть друг на друга.

– Конечно, не отпустим, – спокойно ответила она. – Разве вы забыли, что у Глеба болит нога? Мы должны сделать ему перевязку.

– Ну и великолепно. Итак, вы разрешаете.

Ее полные плечи, пудреное лицо и неприятный рот мелькнули перед моими глазами, и она исчезла.

Стало как-то легче дышать в саду. Я решил, что действительно имеет смысл задержаться до вечера и вернуться по холодку.

Мы с Катей остались одни и, как всегда, обменялись нас одних касавшимися новостями. Леля – так мы между собой называли нашу общую любимицу Лейлу – больше не появлялась, хотя ее звали, зато верный Рустам заезжал раз или два. Катя опять отметила еще одну необычную деталь в поведении Юли. Однажды она обратилась к Александре Ивановне с вопросом, нельзя ли греку приходить к ней в больницу на перевязки: у него было случайное ранение, полученное от шальной пули в Ростове несколько лет тому назад. По словам Юли, она дружила с греком потому, что он был очень обязательный человек и доставал ей духи, чулки и другие вещи, он был в прошлом богатый человек, отец его имел большие магазины на Кавказе.

– Ну и что ответила Александра Ивановна на это? – спросил я.

– Сказала, что в больницу ему ходить далеко и неудобно, и устроила, чтоб ему делали перевязки на пункте первой помощи в городе. Да вот еще, – прибавила Катя. – Вы помните коменданта нашего поезда Соснова? Он считается работником вашей экспедиции, но исполняет какие-то поручения в городе. Так вот, он несколько раз был у Юли, и один раз я слышала, как она ему говорила, прощаясь: «Привезите еще командиров. Я их очень люблю». И прошлый раз Соснов приезжал с каким-то военным на своем экипаже.

– Какие знаки у него были в петлицах? – полюбопытствовал я. – Кубики, палочки?

Катя нахмурила брови, припоминая.

– Нет, такие, – нарисовала она ромбики на песке.

– Ого! – заключил я. – Юля завязывает высокие знакомства.

Юля вернулась уже к закату. Она говорила по-прежнему громко и развязно:

– Ну вот и ваша арба в целости и сохранности. Миллион мерси за любезность. А отчего, мосье Глеб, вы живете таким отшельником? Comme un hermite?

То, что она употребила несколько слов на французском языке, напомнило мне об английском. Не ей ли были письма? Почему она так выспрашивала, знает ли Катя английский язык? Сейчас стрельну – задам невинный вопрос и проверю.

– Почему мосье Глеб, а не мистер, – сказал я, – и почему мерси, а не… как это по-английски?

– Потому, мосье Глеб, что я, хоть, по-вашему, и ташкентская провинциалка, по-французски говорю с детства и еще за год до войны была с папой в Париже, – она сделала мне реверанс, – а этот противный английский язык не знаю и знать не хочу.

Ответ звучал искренне. Ну ладно! Нет, стой!

– Неужели у вас все в семье говорили только по-французски? – легко продолжал я. – Кому-нибудь из братьев или сестер следовало бы для разнообразия взять немецкий или английский.

– Но у меня, мосье Глебчик, никогда не было ни брата, ни сестры. Я одна любимая дочь, и поэтому такая испорченная. Ведь так вы с Катей обо мне говорите?

– Мы… – начал было я, собираясь опровергнуть ее заявление.

Но она только погрозила пальцем:

– Знаю, знаю… Вы что же думаете, я не вижу?

Странное дело, этими вырвавшимися у нее несколькими словами Юля впервые мне понравилась. Это были прямые и честные слова, и, к стыду моему, более прямые и честные, чем мои. «У нее есть чутье…» – подумал я.

Между тем Юля продолжала:

– Вы что же думаете, что я уж совсем и не хочу быть хорошей, как вы? Хотя это верно, я и есть плохая. Но я ведь одна, Глебчик и Катя, у меня никого нет, и я не так молода, как вы. И потом еще есть обстоятельства… такие трудные. Но я могу быть другой или могла бы быть – и все было бы иначе…