Затерянные в сентябре - Ника Созонова

Когда все очутились на улице, оказалось, что тьма исчезла. Вокруг опять простирался вечный сентябрь, теплый и солнечный. Они промчались по Большой Морской, вдоль Гороховой и притормозили на набережной Фонтанки у трехэтажного дома.

Бялка радостно захлопала в ладоши:

— Это же Ротонда, самое странное место в Питере!

— Здесь все странное! — фыркнул Антон. — Странное и в странном. Сомневаюсь, что имеет смысл туда заходить.

Но выбора ему не дали — все устремились вслед за львом в подъезд, и, постояв пять секунд снаружи в гордом одиночестве, Антон присоединился к большинству.

Ничего особо странного внутри не было: парадная как парадная, только круглой формы, и лестница не обычная, а винтовая. Стены были покрашены в салатно-зеленый цвет — судя по запаху и блеску краски, совсем недавно. Сквозь краску проступали надписи и рисунки, четкие и еле заметные, крохотные и полуметровые, и было их невероятное множество.

Бялка, подымаясь по ступеням, громко читала наиболее понравившиеся:

- 'Я жду, кто ты? Как я, одинокий или пресыщенный, как они?..' 'Прощайте, люди! Мне было хорошо с вами. Извините, если что'. А вот это руны, по-моему…. И звезда Давида… 'Самый счастливый человек — это младенец в чреве матери!' А ниже приписано возражение: 'Нет, это самый несчастный человек: ему еще предстоит разочароваться в этой жизни!'… 'Господи! Мы — твой предрассудок!'…

— Помолчи, Бялка, — попросила Эмма.

— А почему?

— Место особое. Его еще 'центром мироздания' называют.

Они поднялись наверх и встали вокруг круглой площадки. Каждое слово, произнесенное в этом месте, даже шепотом, гулко и завораживающе отдавалось под сводами. Только Эмма из всех семерых бывала здесь прежде: давно, в студенчестве ее приводил хиппующий мальчик. Тогда парадная еще не закрывалась, и вечерами и ночами напролет в Ротонде тусовался 'системный пипл'.

Память у нее была цепкой, и она точно знала, что в те времена не было двух дверей, одна напротив другой — темно-синей и жемчужно-серой. Двери не имели ни замков, ни ручек, и кнопки звонка также отсутствовали.

Крылатый лев толкнул лапой дверь, что была светлее. За ней оказался не третий этаж, как следовало бы ожидать, но мостовая. Был слякотный хмурый вечер — то ли февральский, то ли мартовский. По улице сновали туда-сюда прохожие: не призрачные, не восковые — живые. Озабоченные, усталые, заполненные по макушку делами и проблемами. Проезжали автомобили, разбрызгивая веером грязь.

Все так дружно загляделись на кусочек реального мира, что не сразу заметили, как льва не стало. Вместо него лицом к стене и спиной к ним стоял человек в поношенном сюртуке и цилиндре. Он заговорил, не оборачиваясь. Усиленный акустикой голос, гулкий и медлительный, казалось, раздавался со всех сторон:

— Я хочу попросить у вас прощения. Я выдернул вас, семерых, из привычных вам мирков и привел сюда, в вечный сентябрь. Там, — человек повел рукой в сторону улицы со спешащими прохожими, — вы перестали существовать. Стерлись из бытия, из памяти ваших родных и знакомых. Вас не осталось даже на фотографиях. Сможете ли вы меня за это простить? — Вопрос был риторическим, и никто не издал ни звука. — Вы нужны мне — как мои хранители, мои дети. Мир за этой дверью, реальный мир — открыт для вас. Вы можете бывать там, когда захотите. Невидимыми ходить по моим улицам, помогать тем, кому захочется, или, напротив, наказывать. Творить маленькие чудеса. Я никогда не скажу и даже не намекну, что нужно или не нужно делать. Вы вольны творить все, что угодно. 'Люби и делай, что хочешь'. Только примите меня, примите полностью, вместе со всей кровью, что течет по моим рекам и каналам, мазутным и мусорным, со всей болью, что ночами поднимается, как черный пар, над домами и площадями, со всей тьмой, что таится в моих подворотнях и подъездах с выкрученными лампочками. Со всеми мрачными легендами и призраками, проклятиями и пророчествами. И я стану вашим мечом и щитом, и исполню любой ваш каприз.

Он медленно повернулся к ним в профиль. Лицо казалось алебастровым барельефом на фоне стены, пестрой от надписей: лик ангела с белоснежной кожей и кротким взором.

— А что за другой дверью, за синей? — звонко спросила Бялка.

— Я не знаю. Она для вас, и рано или поздно вы ее откроете. Рай, ад, чистилище, острова блаженных, иные измерения… Кому что, кому как. Я останусь один — синюю дверь мне не открыть. Поэтому я не люблю это место.

— Я принимаю тебя, Печальный Северный Город! — сказала Бялка.

— Полностью, до самых кончиков твоих пушистых ресниц?

— Да.

— Повторишь ли ты это, когда увидишь?

Он стал медленно поворачивать голову в другую сторону.

— Не надо! — крикнула она пронзительно и быстро. — Не поворачивайся, я знаю, что увижу что-то страшное. Мне все равно, какая у тебя вторая половина лица. Пусть она изъедена проказой или ухмыляется жутко-жутко — мне это не важно.

— Хорошо. Тогда сделай шаг.

Питер скользнул в проем распахнутой двери. Теперь он стоял к ним лицом, но силуэт стал зыбким, и черт лица было не рассмотреть. Нечеткий обрис, вибрация, как на испорченной голограмме, сквозь которую по-прежнему спешили люди и проезжали автомобили.

Девушка шагнула и слилась с бесплотным силуэтом. По нему пробежала рябь, как по воде, а может, то была судорога. Бялка сделала еще один шаг и оказалась по ту сторону дверного проема, на слякотной февральской улице.

Она обернулась и помахала рукой оставшимся.

— Эй, вы там не слишком долго раздумывайте! Это вовсе не страшно и не больно.

Следующим был Лапуфка. Он пробормотал, не думая и не вникая, фразу: 'Я принимаю тебя', и пронесся сквозь Питер, подобно маленькому торнадо.

Чечен, прежде чем шагнуть, произнес негромко:

— Я принимаю тебя. Несмотря ни на что. Я постараюсь не допустить того, что готовился сделать совсем недавно.

Эмма долго вглядывалась в зыбкие очертания, не решаясь сдвинуться с места.

— Скажи, это больно — пропускать нас сквозь себя?

— Ты даже не представляешь, насколько.

— Я принимаю тебя. И меня восхищает твоя сила и нечеловеческая красота.

Она шагнула вперед.

— Я принимаю тебя, — Длора не мешкала, не задержалась ни на миг, и едва не наступила на уносящийся вперед шлейф вечернего платья Эммы.

Волк и Антон вопросительно взглянули друг на друга.

— Иди уж! Тебя там, по крайней мере, ждут, — буркнул Антон.

Волк задумчиво кивнул.

— Принимаю тебя. Хотя… ты мог бы быть слегка посимпатичнее, скажем так.

— Увы. Каков есть. Ты колеблешься?

— Нисколько.

И Последний Волк тоже прошел насквозь.