Затерянные в сентябре - Ника Созонова

— Была бы сила — а направить ее на разрушение или созидание — дело второе, — фотограф слегка картавил, и еще в его голосе сквозил немецкий акцент. — Ты никогда не ненавидел меня — ты ненавидел людей. А теперь уже не сможешь ненавидеть — потому что был ими. Я пустил тебя даже в себя, цени! — Бронзовые губы растянулись в улыбке.

Чечен повел головой — то ли в знак согласия, то ли наоборот.

— Разрешите сфотографировать на память?

Не дожидаясь ответа, фотограф вновь завозился со своей допотопной техникой. Шарпей, тявкнув, подбежал к хозяину и смирно застыл у его ноги.

— Улыбнитесь, сейчас из объектива вылетит маленькая ручная горгулья!

Что-то щелкнуло. Белая вспышка заставила зажмуриться, ловя под веками золотые круги. Когда Чечен открыл глаза, бронзовой парочки уже не было. Как и огненного шатра.

Снаружи, видимо, прошло гораздо меньше времени, чем внутри. Антон все так же стоял напротив в позе боксера на ринге. Слева подбегала запыхавшаяся Бялка, а следом за ней встревоженный Волк.

— Ну, что вы на меня так уставились? Решили, что сейчас порежу этого наглого мальчишку? Я не настолько кровожаден.

— Это кто тут мальчишка?! — Антон, набычившись, шагнул навстречу.

А Чечен неожиданно его обнял.

— Дурачок, какой же ты дурачок… — интонация была скорее усталой, чем сердечной. Ошарашенный, Антон переминался с ноги на ногу, не находя ни слов, ни жестов. — А вы… вы все теперь мне… Может, двинемся куда-нибудь? — не договорив, поменял он тему и интонацию. — А то, говоря по правде, мне слегка здесь поднадоело.

— Я — за! — выдохнул Антон, когда Чечен выпустил его на волю из своих объятий.

— Пойдемте к Неве! — Бялка высоко подпрыгнула и перевернулась в воздухе.

С удивлением на это посмотрела разве что Эмма. А Лапуфка запрыгал у ее ног, хныча:

— Я тоже, я тоже так хочу!..

Чечен шел последним. Перед тем как покинуть площадку у вечного огня, он поднял с каменной плиты фотографию. Она была старинной, дореволюционной — на твердом картоне с золотым тиснением. Пруд, заросший кувшинками и камышами. На берегу, опустив ноги в темную воду, сидит его жена. Она улыбается, расплетая косу, а на кончике ее носа — солнечный блик. Жаркий, июльский…

Эмма шла первой. Ее манила, настойчиво звала к себе ленивая, неторопливая Нева, занесенная золотой листвой.

5. Эмма, или в самые глубины

Они подошли к набережной. У спуска к воде покачивалась хрупкая гондола — так, кажется, называется это плавательное средство, распространенное в Венеции. В питерских декорациях, говоря по правде, она смотрелась нелепо — словно девушка в ярком карнавальном наряде на деловой встрече.

— Ну вот, лодка одна, а нас много! Как-то неправильно получается…

Расстроенная, Эмма подошла к резному носу, уткнувшемуся в гранитную ступеньку, и погладила нагретое солнцем дерево.

— Садись, это для тебя! — Бялка пристроилась рядом, склонив лохматую голову ей на плечо.

— Почему ты так решила?

— У тебя глаза светятся. Садись-садись! Мы найдем, чем заняться.

Эмма не заставила себя упрашивать. У нее была давняя, почти детская мечта побывать в Венеции, на карнавале — и чтобы яркие маски вокруг, и чтобы гондола покачивалась на ласковой теплой воде, и стройный молодой гондольер пел что-то на своем прекрасном переливчатом языке… Гондольера на было, но вот синяя бархатная полумаска со страусовым пером лежала на борту.

Лодка стронулась с места сама, стоило ей усесться и надеть маску…

Эмма порой жалела, что жизнь ее сложилась неправильно, неудачно. (Нечасто — когда у нее выдавалась минутка свободного времени.) Все было вкривь и вкось. В двадцать лет выскочила замуж за летчика, а уже через год осталась одна, беременная на третьем месяце. Наверное, она была плохой матерью: ей приходилось много работать, хвататься за любую возможность приработка, чтобы прокормить себя и малыша. И при этом учиться — диплом давал дорогу к большим заработкам, к социальному статусу, которым мог бы гордиться ее сын. Но и получив диплом, она не почувствовала передышки. Несколько лет назад подруга предложила ей поработать воспитателем в детском доме, в котором была заведующей. Эмма согласилась, но продержалась там меньше года. Она сбежала панически, на грани нервного срыва — прихватив с собой Аленку, которой недавно исполнилось четыре, и двухлетнего Пашку. И все закрутилось, завертелось — с еще большей скоростью. Эмма почти не спала, она забыла, когда в последний раз брала в руки книгу или глянцевый журнал, или была в отпуске на берегу моря. Она регулярно бывала в парикмахерской и старалась покупать модную одежду, но не для себя, а лишь потому, что ее социальный и профессиональный статус требовал хорошо выглядеть. (В очереди в парикмахерской она правила чужие статьи, которые брала для приработка на дом.) Порой она переставала ощущать себя женщиной, человеком, гомо сапиенсом — вершиной эволюции, но лишь механизмом, заведенным когда-то в прошлом и продолжающим безостановочно двигаться. И движение это нельзя было назвать путем — оно было лишено смысла и являло собой бесконечную круговерть: белка в колесе, лабораторная крыска с красными глазами, затерявшаяся в изгибах лабиринта, в который ее запустили суровые ученые в резиновых перчатках на холодных цепких руках.

Эмма почти не знала, что происходит с ее детьми. Мимо нее прошли и травля младшего в детском саду, и первая любовь старшего. Эмма существовала для них и ради них: крутилась, работала, выстаивала очереди в универсаме… но только здесь и сейчас, в занесенном осенней листвой безлюдном Питере поняла, что почти ничего не может о них рассказать. Если закрыть глаза и попытаться представить лица Сашки, Аленки или Павлика — под веками всплывают лишь отдельные детали: светло-русое колечко волос над оттопыренным ухом, рваные на коленках колготки, дешевенькие сережки с ярко-розовыми стеклышками, имитирующими рубины. Зато поверхность рабочего стола, за которым она часто засыпала от усталости, виделась отчетливо: вплоть до царапин на желтом лаке и пятна гари от упавшей когда-то свечки.

…Эмма вздохнула. Интересно, откуда берутся листья, застелившие густым ковром поверхность Невы? Всех городских деревьев не хватит на такое изобилие. Не с неба ли они сыплются?.. Лодка двигалась медленно, с шуршанием раздвигая слоистый разноцветный покров, подчиняясь то ли течению, то ли одной ей слышному зову.

Женщина опустила ладонь в воду. Она была нереально теплой для этого времени года — таким, наверное, бывает океан где-нибудь в районе экватора, а уж никак не медлительная аорта северной столицы.