На ладони ангела - Доминик Фернандез

Она посчитала себя окончательно в безопасности, когда я перестал встречаться с Джованной. Самой опасной из всех соперниц! Школьная учительница, хоть и образованная и необычайно начитанная, была не в силах тягаться с дочкой крупного миланского издателя. Ее отставка (мама, единственный раз обманувшись на мой счет, приписала инициативу разрыва мне) была встречена вздохом облегчения. Не считая чувства гордости за то, что жертвоприношение некой Д.Б., совершенное сыном на высоком алтаре в ее славу, представляло собой особо ценную дань.

При всем при этом, насколько предательским и вероломным показался бы ей мой брак, настолько же тяжело она бы перенесла отсутствие внуков в старости. Отказываясь признать, что я вырос, но понимая, что рано или поздно я покину родной дом, а она потеряет меня, маме ничего не оставалось, как представлять себя бабушкой, которая холит и лелеет новорожденного. С малышом на руках она вновь бы отправилась в то чудесное путешествие, когда я целиком зависел от ее забот.

Как примирить ревнивое желание удержать меня от общения с женщинами и потребность одарить своей нежностью новое потомство? Провидение разрешило это противоречие, дав ей двух сыновей, один из которых, ускользая от женских чар, навечно пребудет у ее стоп, тогда как другой, менее любимый, окажется незаменимым в деле продолжения рода и обеспечит ее внуками. Вот почему я никоим образом не влиял на наклонности Гвидо, напротив изо всех сил старясь оградить его от малейшего искушения, которое могло бы разрушить его супружеское будущее, столь необходимое для маминого счастья.

Как-то раз мой брат, вернувшись из короткой поездки во Флоренцию, рассказал мне довольно красноречивую историю, свидетельствовавшую о его простодушии. Он стоял на площади Сеньории и жевал свой бутерброд, прислонившись к цоколю гигантского Давида. Какой-то мужчина, которому, судя по его еще густо заросшим вискам и не слишком обрюзгшей фигуре, можно было дать лет тридцать, коренастый и мускулистый, одетый в комбинезон и свитер с длинным воротом, спрыгнул с велосипеда и пристроился рядом у статуи. «Сигареты не найдется?» — спросил он у Гвидо без лишних представлений и таким тоном, который последний счел весьма невежливым. «Не курю». Попрошайка раздраженно посмотрел на него, перекинул ногу через раму и укатил в сторону моста.

Немного позже, днем, когда Гвидо пристроился отдохнуть на скамейке в сквере, этот мужик появился снова. Он сел на другом конце скамейки и закурил толстую сигару, пуская густые вонючие струи дыма (проклятый тосканский табак) и не обращая внимания, что ветер относит их в сторону соседа, который от дыма начал кашлять и закрывать рот рукой. Возмущенный подобной бесцеремонностью, Гвидо, несмотря на усталость после трудного дня, проведенного на ногах, уже готов был куда-нибудь уйти, как вдруг услышал обращенный к нему грубый голос.

— Э, малыш! Ты что, сдрейфил? Чего не подойдешь, поговорить не о чем?

Многозначительно помолчав, Гвидо признался мне, что эти слова заронили в нем подозрение, что к нему приставал голубой. Но «мужественный» вид его собеседника сразу же его переубедил. «Педерасты все как бабы, вежливые, одеваются хорошо», — с доверчивой наивностью рассказывал мне Гвидо, а незнакомец, как он говорил, был одет в грязный рабочий комбинезон и через каждый две затяжки сплевывал на землю. Гвидо также предположил, что любой «педик», у которого имеются дурные намерения, постарался бы сначала произвести приятное впечатление. Эта мысль (более справедливая, нежели предыдущая, не могла бы дать тем не менее никакой гарантии и менее наивному существу) в конце концов успокоила его. Он присел в полуметре от незнакомца. Мимо прошли две девушки, и мужчина, проводив их взглядом, толкнул локтем Гвидо и сказал ему, что по его физиономии и по его манере выговаривать некоторые слова он догадался, что «парнишка не из Флоренции». Тем не менее, — продолжал он, указав подбородком на девушек, — он надеялся, что молодому и симпатичному гостю уже представился один «случай».

Гвидо по простоте своей лишь покачал головой. Тогда, мужчина с уже знакомой грубостью в голосе, заявил ему, что любой настоящий мужик, приехав во Флоренцию, должен прямо в день приезда обзавестись на ночь женщиной.

— Зуб даю, ты еще никого не подцепил.

Он смерил Гвидо необъяснимо враждебным взглядом.

— Я еще молодой, — сказал мой брат, злясь на самого себя за то, что ему пришлось оправдываться перед этим хамлом, которое продолжало загаживать своей сигарой прозрачное флорентийское небо.

Гвидо не стушевался и в ответ решил поддеть его, не сомневаясь, что услышит в ответ признания в разнообразных любовных неудачах. (Ибо только люди, не пользующиеся успехом у женщин, полагал он, станут приставать на улице к первому встречному.)

— Ну вас-то, наверняка дома ждет какая-нибудь красавица?

— Да что ты понимаешь? — раскричался поклонник тосканского табачка, вскочив как укушенный на ноги. — Думаешь, я еще стану спрашивать у таких сопляков, как ты, как мне себя вести нужно? Я женюсь через месяц, чтоб ты знал, прежде чем задавать мне такие тупые вопросы. Я сейчас заявление шел подавать.

После чего он с разъяренным видом поспешил удалиться. «Сопляк» остался сидеть с ошарашенным видом на скамейке, не понимая, какой промах он допустил, пораженный таким неслыханным сочетанием фамильярности, грубости, агрессивной спеси и неприкаянности.

«Чокнутый», — сказал я Гвидо. Ни за что на свете я не сказал бы своему брату, что своими семнадцатью годами и своей привлекательной загорелой мордашкой он привел в возбуждение этого человека, вынужденного в замешательстве пороть нарочито нелепую чушь про свои супружеские планы. Нелепую, как и все подобные комические ситуации. Вечный фарс в трех актах: ты мне нравишься, я тебя бросаю, я тебя ненавижу, потому что ты мне нравился. Влюбленность, размолвка и презрение.

Но это фарс, который может обернуться и трагедией, если из желания наказать себя за свою «слабость», отмстить за оскорбленное «достоинство» и восстановиться в самомнении тот, кто сначала добровольно сел к тебе в машину и сознательно поехал с тобой к трущобам Идроскало, засадил потом тебе между ребер кол, вырванный из палисадника. Было нечто фатальное в том, что какой-то вышедший из народа борец за справедливость (Пелози, хотя это мог быть и кто-то другой, имя тут не имеет значения) возложил на себя эдакую ритуальную миссию и актом убийства провокатора восстановил самосознание всех итальянцев, маскарадную мужественность которых я так успешно разоблачил. Именно таких брачных заклинаний, которые спасли пристававшего к моему брату человека тем далеким днем во Флоренции, и не хватило моему убийце — вынужденному, по этой самой причине, совершить убийство.

Если бы мне в 1942 году предсказали, что однажды надо мной нависнет смертельная опасность, я бы просто пожал плечами. Чтобы желать для Гвидо иной, чем для себя, судьбы, мне было достаточно подсчитать сколько раз я смалодушничал, прикрываясь соображениями предосторожности. Я опошлил саму Поэзию, опубликовав в своем первом сборнике, чрезмерно сдержанные стихи. 14 июля мы с Энрико, Матиасом и Даниелем отметили грандиозной пирушкой с ветчиной и ламбруско одновременный выход наших четырех маленьких брошюрок в книжной лавке Марио Ланди на пьяцца Сан Доменико. На сорока восьми страницах моей скромной книжечки, озаглавленной просто «Стихи» и изданной тиражом в триста экземпляров плюс семьдесят пять подарочных для прессы, поместилось сорок стихотворений. Один из подарочных экземпляров попал на стол к Джанфранко Контини. Самый знаменитый итальянский литературный критик соблаговолил послать мне почтовую открытку с обещанием взять меня на заметку.

Этот успех возвысил меня в глазах товарищей, но не избавил меня от чувства стыда за свое поэтическое предательство. Вместо того, чтобы искренне воспеть красоту юного мужского тела, я прибегал в своих элегических опусах, в которых предчувствие смерти служило оправданием обморочного самолюбования, к помощи разнообразных перифраз, вроде пританцовывавших Давида и Иисуса. Пасторальное одиночество, целомудренный перезвон колоколов и жалобные молитвы Вербного воскресенья. То обстоятельство, что стихи были написаны на фриулийском диалекте, придавало некий блеск моему хилому титулу поэта, хотя, как тебе известно, мои ссоры с отцом и желание связать свою артистическую судьбу с родною материнской речью повлияли на мое диалектное призвание гораздо больше, нежели та политическая воля, с которой я восстал против официального языка. Внизу на каждой странице я давал мелким курсивом итальянский перевод — отправив таким образом гордый Рим в типографические и культурные подвалы и бросив, словно трофей к стопам восседающей на троне матери, фуражку, галуны и прочие знаки отличия разгромленного у Амба Алаги офицера.