На ладони ангела - Доминик Фернандез

Я написал «в наши жизни». Это возвращение Христа к Яхве вероятно повлекло за собой столь драматичные последствия лишь для меньшинства: для нас, Дженнарьелло. Говоря «для нас», я имею в виду не только себя и своих собратьев из прошлого. Я говорю также о тебе, кто в это самое мгновенье возмущенно не соглашается со мной и готов уже бросить книгу и бежать к дон Микеле, чтобы назначить день венчания. Сколько бы ты ни пытался оспорить очевидное, сила моей любви в конце концов изгонит ложь из твоего сердца. Рано или поздно я научу тебя распознавать правду. Конечно, было бы куда проще скрыть от тебя все ужасы многовековых гонений и преподнести терпимость как универсальное достижение современного мира. Я никогда пойду на столь жалкий компромисс, даже ради того, чтобы преодолеть приводящее меня в отчаяние твое внутреннее сопротивление. Я стремлюсь убедить тебя, а не завлечь. Или ты предпочитаешь, чтобы я счел тебя слишком малодушным, чтобы вынести вид испытаний, которые тебя ожидают? Оставайся с Джузеппиной, если тебя заботит только собственное благополучие! Вот так сильно я горю надеждой, что к концу моего рассказа ты объявишь о своей капитуляции (увы, запоздалой и напрасной, Дженнарьелло!), так настойчиво я требую, чтобы осознанно ты сделал свой выбор, не поддаваясь лживым соблазнам.

Познай для начала цену слезам и крови, которых стоило нам в Средние века поражение аристократии народу. Копаясь в библиотеках для своей диссертации, я обнаружил некоторые документы, которые уточняют, когда и при каких обстоятельствах мы встретили своих первых палачей. А то ты скажешь, что ни профессор Лонги, ни мой брат Гвидо не могут быть призваны мною в свидетели, равно, впрочем, как и любой другой человек из моего окружения.

Победа стрельчатых сводов и арок, как и победа семь веков спустя серпа и молота, ознаменовала в самом деле наш приговор. Мы встали на сторону процесса, победители которого привели нас к суду. С X по XII век, в романскую эпоху, ты не найдешь ни одного свидетельства суда над нами. Святой Павел еще не успел тогда принять эстафету у святого Иоанна. Покрывало Вероники гасило гнев Моисея. Репрессивные законы? Установленные еще Феодосием, первым христианским императором Рима, они нигде не применялись в Западной Европе. Законы аутодафе, провозглашенные актами Юстиниана и затем в капитуляриях Карла Великого, не стоили и спички для судов того времени… Существует предание, что Уго, основатель династии Капетингов, отправившись как-то в церковь и заметив на паперти двух мужчин, предававшихся вместо откровений божьих откровениям плоти, укрыл их своим королевским плащом. Стоя на коленях у алтаря, он молился дольше, чем обычно, быть может, выпрашивая у Господа им прощения, и уж несомненно для того, чтобы дать им время скрыться до появления сбиров.

Преследования начались к концу XIII века, с апостольством доминиканцев и учреждением Инквизиции. Под сенью каких же злосчастных фигур был я, пожалуй, рожден! Представь себе, что Болонья была любимым городом Доминика де Гусмана. Этот испанский фанатик частенько засиживался тут, это он объединил в Сан-Николя-де-Виньи первые два капитула ордена и заложил фундамент монастыря, неподалеку от той улицы, на которой я вырос. Да и умер он здесь же, в Болонье. Погребенное прямо в стенах Сан-Николя, под обыкновенной плитой, как он того и желал, чтобы впоследствии быть истоптанным сандалиями своих братьев, его тело было перезахоронено в торжественном склепе мраморного мавзолея после того, как на месте старой церкви, ставшей слишком тесной для растущего числа паломников, был выстроен новый собор, названный его именем и освященный лично самим Папой. Череп его поместили в ковчег из чеканного серебра, которого не удостоился даже твой святой Джануарий. Со всех концов христианского мира стекались люди, дабы почтить его мощи, которые привлекали все большее число верующих.

Этот монах навсегда запомнился своей благотворительностью и бедностью, но также и своей непримиримостью. Его ученики не забыли, как он молился всю ночь напролет в церковном клире, и как его рыдания и плач доносились сквозь монастырские стены до келий, в которых они спали. Они продолжили его дело и насадили по всей Европе нетерпимость и диктатуру. Domini canes: собаки Бога. Самые свирепые надзиратели небесной полиции. Хотя, напоминаю, изначально необычайно скромные. Их отцы лупили по наковальням деревенских кузниц и шли за плугом по склонам холмов. Эти дети народа, дорогой Дженнарьелло, привели нас среди самых первых к суду, и среди самых первых послали на костер. Анафемы Пятикнижия, которые по преданию были пропитаны духами Марии Магдалины, вновь обрушились на нас, как если бы Христос и не рождался. Наше отличие было приравнено к ереси, наша любовь — к преступлению. Укроп, который бросали в костер для аромата, мне въелся в кожу: финоккьо[15]. Этим прозвищем меня столько раз поносили в газетах и на премьерах моих фильмов. Финоккьо — классическое оскорбление, которым меня втаптывали в грязь. Знают ли те, кто произносит его, что эта огородная метафора восходит к эпохе, когда под нашими стопами жгли настоящие овощи, чтобы придать дыму инквизиции благовонный аромат? Романская мать улыбалась нам сквозь языки пламени, а готический отец следил за тем, как при этом исправно подбрасывают хворост.

11

Я даже и не думал делиться с братом этими размышлениями и с удовольствием смотрел, как он оборачивается на всех проходящих по улице девушек, и не из пустого итальянского фанфаронства, а в силу уже оформившейся склонности к противоположному полу. С тех пор я рассматривал свою судьбу как некое путешествие контрабандиста среди ловушек и засад, расставленных моими врагами; я также радовался (не осознавая, какие страдания ему доставляло его положение сына и брата), что Гвидо, в тени нависшего над моею головой проклятия, мог начать свою погоню за счастьем в гораздо более располагающих к успеху обстоятельствах.

Я в не меньшей степени был счастлив и за маму, что Гвидо выбрал иной, нежели я, путь в жизни. Мои амурные похождения не оставались незамеченными дома. Переживания мамы были отмечены двумя сменившими друг друга чувствами. Сначала ревность. Конечно же, ни и слез, ни сцен. Будучи слишком тонкой, чтобы не скрывать своего неодобрения, она не позволяла себе донимать меня никакими расспросами. Даже, например, если Нерина провожала меня до порога, мне достаточно было мельком взглянуть в приоткрытое окно на четвертом этаже, чтобы заметить через щель застывший у оконной рамы силуэт.

Если я убегал из дома после ужина, мама всегда дожидалась меня. Вопреки ее деревенской привычке ложиться в кровать, как только в доме вытерта последняя вилка, ее не обескураживали минуты ожидания в поздний час. Вернувшись домой, я заставал ее за столом на кухне, мама сидела прямая и строгая, и подшивала мое белье. Она притягивала меня к себе и долго-долго обнимала. С моей стороны было бы наивно полагать, что своим поцелуем она обозначала мне свое прощение. Вырвавшееся как-то из ее уст восклицание открыло мне ее истинное намерение. Она стремилась уловить по аромату духов, оставшихся на моей щеке, какая соперница украла у нее этой ночью сына. Распознавая их не иначе как своей парфюмерной интуицией (и пытаясь сопоставить их с лицами, мельком виденными из окна), она считала всех женщин, которые мне нравились, своими личными врагами. Парк Маргариты, в котором, как ей было известно, проходили мои свидания, внушал ей непреодолимое отвращение: ведь там плелись сети женского заговора, в результате которого она лишалась своего сына.

Вскоре, тем не менее, по разнообразию имен, которые я называл, и по количеству улик, выявленных ее обонянием, она своим чутким материнским чувством распознала эфемерную сущность всех моих амурных побед. На смену Флоре пришли Джулиана, Астрид, Сильвана — бесконечная карусель. Она одна, выносившая меня, вскормившая молоком, взлелеявшая меня, ухаживавшая за мной, когда я болел коклюшем, не отходившая от меня, когда я валялся с воспалением легких, она одна оставалась в моей жизни в ее неизменном и священном статусе, богоматерь и королева на сияющем троне, никто бы не заменил ее, как ничто не заменило бы ту пригоршню макарон, которые она бросала в кипящую воду, как только слышала шаги сына на лестнице.

Теперь она стала считать всех моих подружек принесенными в ее честь жертвами; и, не испытывая от этого никакого неудовольствия, она желала, чтобы ни одна девушка в Болонье не избежала жертвенной участи. Чем больше их бы было, влюбленных и брошенных, тем ослепительней бы выглядел ее материнский суверенитет. Если одна из моих теток — с ее непробиваемым фриулийским здравым смыслом — замечала ей, что меня часто видят с этой Нериной, мама притворно хмурила брови и принимала озабоченный вид; но за своей рукой, на мгновение освободившейся от грубой домашней работы, она прятала удовлетворенную улыбку — со свойственной ей уверенностью полагая (и она не ошибалась), что я использовал машинистку лишь в качестве красивого аксессуара для своего велосипеда.