Евангелие огня - Мишель Фейбер

Дойдя до этого места, Белый прервал пояснения и вытащил откуда-то завернутую в мятую бумагу булочку и банку «Пепси», ибо говорил он долго и поесть-попить не успел, а в горле у него тоже малость першило, поскольку он наглотался того же дыма, что и Тео.

— Так… э-э… а я-то тут при чем? — решился спросить Тео.

— Сатана есть Князь Лжи, — ответил, жуя булочку, Белый. — А Малх был одним из его каналов. Сатана избрал Малха, чтобы он подорвал силу распятия. Адепты охотились за ним, но он перехитрил их и спрятал свитки в живот беременной женщины. Потому что Бог в беременные животы не заглядывает. Это часть его сделки с Геей.

— Я об этом не знал, — сказал Тео.

— Об этом мало кто знает. Но именно этим и объясняется появление дефективных младенцев, выкидыши и прочее. Бог мог бы, теоретически, заглядывать туда и все исправлять, но, как я уже говорил, такова сделка.

— Похоже, не очень умная.

Белый пожал плечами.

— Вселенную приходится поддерживать в гармонии с женским началом, — сказал он, но как-то без энтузиазма.

— И все же, э-э… каково мое место в этой схеме?

— Тебя одурачила ложь Сатаны, и ты перевел ее и отравил твоей книгой мир. Однако средства массовой информации открыты и для ядов, и для противоядий. Поэтому мы усадим тебя перед видео камерой, и ты исправишь вред, который нанес миру.

— Рассказав зрителям то, что вы рассказали мне?

Белый расхохотался, выставив напоказ большие, неровные зубы.

— Шутишь? Этому никто не поверит. Истина слишком сложна, у большинства людей на ее постижение не хватит ума. Они понимают только простые рассказы. Совсем простые. — Он залез в нагрудный карман своей рубашки, вытащил сложенный квадратиком листок бумаги. — Поэтому… мы написали такой для тебя.

Интерлюдия: Пророчество

Меньше чем через день после завершения этой повести произойдет следующее:

Мередит и ее любовник будут ворковать, отзанимавшись любовью и ожидая, когда с их обнаженных тел испарится пот. Мередит отопьет из стоящей у кровати бутылки «Перрье». Отпивает воды, ставшей тепловатой от парижского зноя.

Телевизор остается включенным, но звучание его — теперь, когда с любовью покончено, — кажется ненужно громким. Мередит хочется, чтобы нужды включать его не было и вовсе, однако Роберт, приближаясь к оргазму, становится на редкость шумным, а ей приходится каждое утро встречаться за завтраком с другими постояльцами.

Пожалуй, он подзатянулся, их отдых. Мередит устала от жары, от покупки нарядов, не очень-то ей, не француженке, подходящих, от постельных завываний Роберта, от его бессмысленных рассказов о диафрагмах объективов и о том, как он чудом спасался от хищников. Немного устала даже от собственных оргазмов. Они создали в ней что-то вроде пристрастия к блинчикам или еще к чему — только-только испытав один, она получает новый, а стоит ей сказать себе, что с нее хватит на весь остаток жизни, больше оргазмы ей не понадобятся, как она вспрыгивает в постели, зажимает коленями уши Роберта и ступни ее начинают биться о полированную медь кроватного изголовья.

Мередит наливает в ладонь немного «Перрье», плещет воду на лоб. Телевизор переходит к новостям. Французский голос говорит что-то о Le Cinquième Évangile.[8] Потом на экране появляется видео запись Тео. Он сидит в кресле, поза небрежная, рубашка на нем именно такая, какую он всегда грозился купить, пока жил с ней. Впрочем, выглядит он неплохо. Очков на носу нет, и это тоже его украшает.

— Я хочу попросить прощения, — говорит Тео, и понизу экрана сразу начинает ползти перевод: Je veux demander pardon.

Плач

Тео робко улыбался потоку света, который бил ему в лицо из направленной на него настольной лампы. Белый уронил на пол предпоследний плакатик и поднял перед собой конечную часть текста. Как и на предыдущих листах, написан он был великанскими буквами и грамотно. В самом низу листа стояла сделанная красной ручкой приписка: «ПОМАШИ РУКОЙ КАМЕРЕ».

— И… и это, в общем, все, что я хотел сказать, — произнес Тео. — Задумывая мой обман, я не предполагал, что он может кому-нибудь навредить. Мне просто хотелось разбогатеть, вот я и решил, что деньги проще всего раздобыть, одурачив людей. Я поступил плохо и не ожидаю, что вы сможете простить меня. И все же, прошу у вас прощения. И… э-э… выбросьте мою книгу на помойку, ей там самое место. Хорошо?

Он неловко помахал, как того требовала инструкция, ладонью камере. Нури выключил запись. Наступило молчание. Ружье так и лежало на коленях Белого нацеленным на Тео. А его, что только естественно, очень интересовало, сохранят ли ему — теперь, когда запись сделана, — жизнь.

— Как все прошло? — прерывающимся голосом спросил он.

— Отлично, — ответил Белый без каких-либо различимых эмоций.

— Ну, я очень старался, — сказал Тео, чувствуя, как его лоб покрывается свежим потом. На этот раз Нури не наклонился к нему, чтобы промокнуть лоб белой тряпицей. — Эти небольшие заминки… не знаю, заметили вы их, на самом-то деле, я запинался нарочно. Думал, так получится более естественно. Как будто я подбираю слова, понимаете?

— Ничего страшного, — сказал Белый.

Тео осторожно откинулся на спинку кресла, медленно уложил руки на колени. Может быть, если он не будет слишком приметно двигать руками, эти типы позволят ему подольше просидеть не связанным. Как хорошо, когда руки свободны. Даже если пользоваться ими он не может, все равно отсутствие режущей запястья бечевки приносит дивное облегчение.

— Свяжи его снова, — сказал Белый.

 Нури и Белый уселись на кушетку у включенного телевизора и принялись просматривать запись, дабы проверить, все ли с ней в порядке. И начался самый настоящий галдеж. Телевизионный шеф-повар объяснял разницу между жаркой и обжигом, признания Тео воспроизводились, отматывались назад и воспроизводились снова, а Нури с Белым обсуждали достоинства и недостатки записи.

— Паузы лучше вырезать, — заявил, наконец, Белый. — Толку от них. Пустой эфир.

— Телевизионщики, если потребуется, вырежут их сами, — ответил Нури. — У них для этого специальное оборудование есть.

— Не стоит их искушать. Возьмут и вырежут что не следует. Если мы отдадим им запись, которую можно сразу пустить в эфир, они ее трогать не станут.

— Они ее и так трогать не станут, — сказал Нури. — Это же динамит, друг. То, что они называют жареной новостью.

Последние слова он произнес с типично арабскими модуляциями, отчего они прозвучали, как основной догмат Ислама.

— И как только мясцо начинает попыхивать, — говорил телеповар, — вы — раз! — и снимаете его со сковородки, видите?

— Вырежи паузы, — сказал Белый.

— Потом окунаете в белое вино, вот так…

— …выбрал его, потому что книги про Иисуса пользуются огромным спросом, — встрял голос Тео Гриппина. — Ну, то есть… э-э… возьмите хоть «Код да Винчи»… про Иисуса… ну, то есть… э-э… Иисуса. Я…

— Дело непростое, — пожаловался Нури. — Если я ошибусь, придется все записывать заново.

— Ну и ладно. Он же все равно тут.

— Послушай, друг, мне было бы легче, если бы ты выключил телевизор.

— Всех-то делов — несколько пауз убрать, Нури. Это ж видеокамера, а не ракетная установка.

— А тем временем баклажанчики наши тушатся себе да тушатся…

— У нас тут теперь совсем тишины не бывает, — скорбно произнес Нури. — А как раньше тихо было.

— Скоро опять станет.

— А сейчас нельзя, друг?

— Через пять минут новости пойдут.

Так оно и тянулось. Голос Тео Гриппина звучал, точно икота, воспроизводимый то вперед, то назад, излагавший его признания, снова и снова повторявший фразочки вроде «подделывал свитки» и «моя жадность».

— Ét voilà![9] — воскликнул телеповар. — По-французски это значит вкусня-я-ятина!

Руки Тео снова начали неметь. На этот раз его привязали не так неудобно, как в прошлый, — тогда он был в беспамятстве, мешок мешком, а теперь выбрал позу сам, и криво вывернутыми оказались только руки и лодыжки. Кроме того, перед самой записью ему разрешили пописать в здоровенную пластиковую чашку, отчего давление в его мочевом пузыре уменьшилось. Плохо было, однако же, то, что он ощущал нараставшую тяжесть в кишечнике, хоть и не ел ничего уже полтора суток.

Если он доживет до возможности написать книгу о том, как его похитили, нужно будет на уролого-гастро-кишечные материи особо не напирать — успех, выпавший на долю Малха, ему нисколько не нужен.

— Продолжаются поиски, — говорила дикторша, какая-то новая, — двух мужчин, которые во вторник похитили из книжного магазина «Страницы», что на Пенн-плаза, Манхэттен, Тео Гриппина, автора вызвавшей немалые споры книги. Похитители открыли стрельбу из ракетниц, что привело к пожару, в результате которого сгорел магазин и погибли три человека. Еще один серьезно пострадавший от огня мужчина скончался сегодня утром в больнице Бельвью. Им был Мартин Эф Салати, литературный агент. Другой несчастный случай произошел в Плачитас, Санта-Фе, — мужчина погиб во время публичного сожжения экземпляров книги Гриппина «Пятое Евангелие». Он поливал сваленные грудой книги бензином и не заметил, что кто-то уже произвел неудачную попытку поджечь их. Струя бензина воспламенилась, канистра с ним взорвалась в руках мужчины и его охватил огонь. Член муниципального совета Санта-Фе Джон Делакруз сказал в связи с этим: