Двуликий любовник - Хуан Марсе

— Это твоя рыба?

— Да.

— Значит, ты украл ее из пруда.

— Мне подарил ее хозяин дома. Это золотая рыбка.

— Золотых рыбок не бывает, дурило.

Высокомерный вид мальчика начинает меня раз­дражать. Я смотрю на его вздернутый наглый нос, на четко очерченные толстые губы и сплевываю, едва не попав ему на ботинок.

— Катись отсюда, парень.

— Это японская рыба, — невозмутимо продолжает он. — А ты кое-чего не знаешь.

— Чего же?

— Этих рыбок можно держать в руках.

— Рыб нельзя брать руками.

— А вот и можно. Сейчас я покажу. Смотри.

Я все еще прижимаю аквариум к груди. Образован­ный мальчик смело запускает в него руку, вытаскивает рыбку из воды и подносит ее к моему носу. Рыбка судо­рожно колотит хвостом, неожиданно делает прыжок и, прочертив над нашими головами сияющую дугу, шлепается в стоячую воду пруда и исчезает. В одно мгновение от нее не остается и следа. Я отталкиваю маленького пижона, становлюсь коленями на парапет, окаймляющий пруд, и пристально всматриваюсь в мутную зыбь, надеясь разглядеть в ней блестящую рыбку. Тщетно. Опускаю в воду руку, отчаянно силясь нашарить ее в неведомых глубинах. Все мои усилия на­прасны — я больше никогда ее не увижу... И, обратив к моему врагу пылающее от гнева лицо, я испускаю отча­янный, душераздирающий вопль, боевой клич Фанеки, сигнал нашей команды к наступлению: «Кроличьи шкурки беру-у-у!»

Услышав этот вопль, злосчастный мальчишка в ужа­се улепетывает. Окаменев от ненависти, задыхаясь от отчаяния, я не двигаюсь с места и думаю о рыбке, кото­рая плывет в темной воде пруда, среди гниющей тины и скользких водорослей. В этой зеленой воде, думаю я печально, рыбку ждет неминуемая гибель...

Я и сейчас вижу себя таким, несмотря на прошед­шие с той поры годы, себя и рыбку: я стою, склонив­шись над прудом, словно собираясь напиться его мертвой воды, а рыбка беззвучно скользит над илис­тым дном, над клубами столетнего мха, и растворяется во мраке навсегда.

4

В день своего свидания с Нормой с десяти утра до двух дня Марес работал на площади Дель-Пи. В полдень он ненадолго прервался и зашел на рынок Букерия, купил там несколько листьев салата и две телячьих котлеты, снова отправился в магазин театральных принадлеж­ностей на улице Оспиталь и приобрел накладные бро­ви и бакенбарды. Возвращаясь обратно, где-то на ули­це генерала Касаньеса он внезапно почувствовал странное желание сделать кое-что, чему позже не мог найти никакого объяснения: он зашел в бар и купил там пачку сигарет «Дукадос-интернасьональ».

Чуть позже он встретил Кушота и Серафина, они вместе выпили пару стаканов вина, но обедать с ними Марес не захотел и отправился домой. Дома он поджа­рил котлеты, съел их с салатом и откупорил бутылку «Риохи». Потом, прихватив с собой бутылку, заперся в спальне и поспал минут двадцать. Он с удовольствием поспал бы подольше, но нервы были слишком напря­жены. Проснувшись, он увидел лежавшую на ночном столике пачку сигарет и не смог объяснить ее появле­ние: он не курил.

— Ладно, за работу, — сказал он себе и придвинул к окошку столик; на него поставил прямоугольное зер­кало, затуманенное крошечными пятнышками ржав­чины и двумя длинными разводами. Он прислонил зеркало к стопке книг и аккуратно разложил перед ним накладные усы, ресницы и бакенбарды, принад­лежности для бритья и клей.

Усевшись за столик, он довольно долгое время изу­чал в зеркале свое лицо, бледное, измученное, до неуз­наваемости измененное временем, безжалостным огнем зажигательной смеси и горькими воспомина­ниями о несчастной любви. Какой стертой и невыра­зительной стала за эти годы его физиономия! Он смо­трел на себя в зеркало без грусти и сожаления, холод­но и спокойно изучая этого пошлого, унылого неврастеника, в которого превратился. Несмело до­тронулся до волос: белесые, редкие, мертвые, они по­ходили скорее на потрепанную бахрому старого ков­ра. Ожог разгладил и натянул ставшую пергаментной кожу, стер с лица всякое выражение, придал черепу не­ожиданно жесткие очертания. Смутно шевельнулась мысль, напомнившая строчку одного поэта[18], что за этой личиной, которая глядела на него из зеркала, ни­кого не было.

— Да тебя и без всякой маски никто не узнает, — произнес он равнодушно, обращаясь к отражению. — Кто разглядит в этих серых отрепьях того пижона, до­на Пустое Место, который так удачно женился на Нор­ме Валенти?

— Никто, — ответил он совершенно другим голо­сом. — Козел.

Даже она вряд ли узнала бы его теперь. Мало ожо­гов, от которых его кожа стала безжизненной и глад­кой как пергамент, так еще за последние три года у не­го выпали почти все волосы, на руках появились пиг­ментные пятна, неизвестно почему уменьшился рост, нос искривился, плечи ссутулились, и так вытянулся подбородок, что лицо стало более узким.

— Ладно, будет что будет. Приступим.

Сначала влажной губкой он нанес на лицо и уши тональный крем, затем натянул черный кудрявый па­рик и аккуратно приклеил усы и бакенбарды. Проделав это, он приступил к деталям: выщипал пинцетом воло­сы на переносице, приклеил накладные брови, распо­ложив их чуть повыше тех, которые обычно рисовал себе по утрам, в левый глаз вставил зеленую линзу, а правый закрыл черной повязкой. Затем с помощью бе­лого карандаша уменьшил мешки под глазами, а с по­мощью коричневого разделил подбородок на две по­ловины, подрисовав тень от ямочки. Потом загрими­ровал крылья носа, сделав его более сухим и тонким, подчеркнул выступающие скулы и утяжелил нижние веки. Со времени ожогов в ноздрях и ушах у него рос­ли жесткие волосы, и сейчас он старательно удалил их пинцетом. Самым сложным оказалось бережно, одну за другой, приклеить к веку левого глаза десять наклад­ных ресниц. В инструкции, прилагавшейся к комплек­ту ресниц, он прочел, что они держатся две недели и что с ними можно даже умываться.

Постепенно в ржавом облачке зеркала начало вы­рисовываться лицо чарнего, который появлялся в его

снах; сейчас оно смотрело на него сперва с недоуме­нием, затем с иронией. Прохиндей цыганистого вида, заносчивый и спесивый, с черной повязкой и наглым зеленым глазом. Несомненно, именно он, этот наглый жулик, так неожиданно совратил вдову Гризельду, хотя теперь он выглядел куда более стильно и убедительно. Резиновые хрящи в ноздрях сделали неприметный нос Мареса орлиным, а с помощью тампонов он попы­тался увеличить и сделать более мужественным свой невзрачный подбородок.

— Нет, это тебя толстит, — беседовал он сам с со­бой. — А если повыше к скулам... Нет, не годится.

Говорить с ватой во рту было трудновато, и он вы­нул тампоны.

Сияющий и умиротворенный, он искоса разгля­дывал в зеркале свой новый облик и, словно ожидая от отражения одобрительного знака, заговорщицки подмигнул ему. В ответ он получил кривоватую ух­мылку, отметив, что ирония и лукавство все сильнее проступали в веселом обрамленном ресницами зеле­ном глазе, который его пристально изучал. Он встал и принялся не спеша переодеваться: надел белую ру­башку — другую, любимую, из розового шелка, он не нашел, видно, отправил ее в стирку — и коричневый костюм в толстую, словно начерченную мелом, поло­ску, жемчужно-серый галстук и вызывающие корич­невые с белым туфли на высоких каблуках. Подойдя к зеркалу в дверце шкафа, он оглядел себя с головы до ног. Ощущение того, что перед ним незнакомец, бы­ло настолько полным, что от неожиданности он вздрогнул. Этот незнакомец был стройнее и выше, с прямой, горделивой осанкой, кошачьей мягкостью в движениях, впалыми щеками и величественным про­филем.

— Великолепно, — сказал он голосом Фанеки и сделал несколько шагов, не переставая смотреть на свое отражение. Напрягая голосовые связки, он наст­раивал свой глухой, невыразительный голос: — Раз, раз, — говорил он, глядя в зеркало, — один, два, три, выше, смелее, твой новый, властный голос должен очаровать твою жену...

Овладев голосом, он еще раз прошелся перед зер­калом и понял, что последнее и единственное, что мог­ло выдать его и нуждалось в немедленной проработ­ке, — это походка. Через три часа ему предстояло уви­деть Норму, и все это время он прохаживался взад-вперед, тщательно вырабатывая новый стиль ходьбы, иной ритм. После нескольких попыток кон­тролировать мышечное напряжение он выбился из сил, но зато научился особым образом напрягать ле­вую ногу, изображая легкую хромоту; центр тяжести сместился, что автоматически изменило и его осанку, и все движения, даже в плечах и пояснице, и он стал ходить совершенно иным, непривычным ему спосо­бом. Все тело вдруг стало другим, изменилась осанка, движения стали четкими и гибкими.

Он окончательно освоился и приобрел внутрен­нее равновесие, несколько раз пройдясь по комнате новой походкой. И вдруг словно чья-то чужая воля ов­ладела его существом, и он сделал две совершенно не­ожиданные вещи, которые никогда раньше не прихо­дили ему в голову и к которым он не испытывал ни малейшей склонности: он, не куривший никогда в жизни, за исключением баловства в далеком детстве, закурил сигарету и заменил элегантный жемчужно-серый галстук другим, кричащим, гранатово-алым в пестрых узорах.