Двуликий любовник - Хуан Марсе

Удерживая равновесие, я встаю на доску и сперва ос­торожно еду на ней, а затем проделываю сложный трюк переплетаю руки и ноги и, к изумлению уличных зевак, превращаюсь в Курящего Паука. Фанека — у меня за спи­ной, вцепившись в меня, щурит глаза навстречу ветру и издает наш боевой клич: «Кроличьи шкурки беру-у-у!» — протяжный крик старьевщика, который обходит квар­тал за кварталом, скупая за гроши бумагу, тряпье, бутыл­ки и кроличьи шкурки. С давних пор наш любимый мар­шрут пролегал по улице, идущей круто под уклон от Кармело до собора Саграда Фамилия, откуда мы сломя голову вылетали на улицу Сардения. Но этим летом мы открыли новый путь: по бульвару Маре-де-Деу-де-Монсеррат к Орте. Здесь больше поворотов и больше риска. Еще до улицы Картахена дорога дважды круто по­ворачивает, а дальше, справа, начинается длинная огра­да Виллы Валенти, она тянется вдоль всего тротуара, скрывая за собой тенистый парк. Над кронами деревьев возвышаются отливающие золотом крыши, а чуть по­одаль, в сухой каменистой низине притаилась старень­кая часовня Гауди, украшенная металлическими маска­ми. Сколько раз мы с Фанекой, взвалив роликовую доску на плечи, слонялись по этой улице и забирались на ог­раду, стараясь разглядеть среди зеленых ветвей позоло­ченную крышу особняка и массивные керамические ва­зы, окружавшие пруд со стоячей водой.

— Когда-нибудь, — сказал однажды Фанека, — я пе­релезу через ограду и искупаюсь в пруду.

— Размечтался, — ответил я.

— По-моему, в башне никто не живет. Ни разу не ви­дел хозяев.

— Вряд ли. Просто настоящие богачи редко выхо­дят наружу.

Но в этот субботний вечер калитка в сад открыта, и высокий господин в белом костюме и белых туфлях, стоя у калитки, внимательно следит, как вниз по улице летит роликовая доска с двумя оборванцами. Особен­но поражает его юный акробат, который, головой вниз, а задом вверх, управляет летящей махиной: мальчик-тарантул, сложенный пополам, с папиросой во рту и голыми ступнями, прижатыми к затылку.

— Посторони-и-и-ись! Береги-и-ись!

Какие-то зеваки на тротуаре тоже замирают и, ра­зинув рот, глазеют на наши сумасшедшие фокусы. На втором повороте улицы Картахена доска сильно заби­рает в сторону, колеса скребут бортик тротуара, я те­ряю равновесие, и мы кубарем катимся к подножию ограды, окружающей Виллу Валенти, прямо к сверкаю­щим туфлям господина в белом костюме. При падении мой несравненный Курящий Паук разваливается, но, поняв, что я цел и невредим, я снова превращаюсь в него и подбираю с асфальта папироску. Балансируя и покуривая, я бормочу несколько ругательств и спокой­но дожидаюсь Фанеку, который свалился в нескольких метрах позади меня и расшиб коленку. В этот миг на тротуаре раздаются шаги, перед моим носом выраста­ют белоснежные штиблеты, и я слышу взволнованный голос:

— Ты не ушибся, паренек?

— Нет, сеньор, — отвечаю я, пятясь как рак.

— Где ты научился так скручиваться? Ты работаешь в цирке?

— Меня научил один мамин приятель.

Прежде чем продолжить свой рассказ, я должен кое-что объяснить. Господин в белом костюме обра­тился ко мне по-испански, потому что услышал мои испанские ругательства. Сам же он был каталонец, как и я. Но все уличные оборванцы, мальчишки из моей компании, были южане из Мурсии или Андалусии. Особенно выделялся Фанека, который родился в ма­леньком андалусском селении недалеко от Гранады и говорил с таким чудовищным южным акцентом, что его с трудом понимали. Со своими друзьями я всегда объяснялся на их языке. Моя бритая голова и оборван­ный вид довершали картину: элегантный сеньор при­нял меня за нищего испанца, потомка иммигрантов, какими в то время кишел наш квартал. Однако это бы­ло как раз то, что ему требовалось.

— Нам нужен такой парнишка, как ты... Да еще и па­пиросу держишь ногой. Потрясающе.

— Да, сеньор. Я и на гармошке умею ногами играть.

— Ну и ну! Сколько же тебе лет?

— Десять.

Мало-помалу я освобождаю руки и ноги и прини­маю нормальное положение. Подходит Фанека и уса­живается рядом со мной, потирая ушибленную колен­ку. Господин в белом костюме рассматривает меня с большим любопытством. Он высок ростом, у него дру­желюбное лицо и пышные седые волосы. Поразмыс­лив, он спрашивает:

— Откуда ты, малыш?

— Я живу на улице Верди, в верхней части.

— А как тебя зовут?

— Хуан.

— Хочешь заработать дуро?

— А что я должен делать?

— В точности то же самое, только без папиросы. Приходи завтра в пять вечера, и я тебе все объясню.

— Прямо сюда?

— Прямо сюда. Войдешь и спросишь сеньора Вик­тора Валенти. Это я. Да, и еще кое-что. — Он достал из кармана сложенный вдвое листок бумаги с отпечатан­ным на машинке текстом. — Это стихотворение на ка­талонском. Я хочу, чтобы к завтрашнему дню ты вы­учил его наизусть. Ты ведь говоришь немного на на­шем языке?

— Да, сеньор, но очень плохо, — отвечаю я по-каталонски, старательно коверкая слова.

— Это не страшно. Держи, — и он протянул мне ли­сток — Думаю, тебе не трудно будет выучить этот сти­шок. Он совсем коротенький.

— Да, сеньор.

Все мои мысли заняты обещанными деньгами.

И вот наступает завтрашний день, воскресенье. Я готов намного раньше условленного часа и сгораю от нетерпения. Фанеке тоже хочется пойти, но впер­вые я не беру его с собой. «Не ходи один, черт возьми! Нарвешься на неприятности!» — «Дурак, ни на что я не нарвусь, — отвечаю я ему, — а вот дуро заработаю».

Причесанный и умытый, в лучших штанах и чистой рубашке, в пять часов пополудни я вхожу в парк за огра­дой, и Вилла Валенти открывается передо мной как ска­зочный сон. Посыпанная гравием дорожка выводит меня к шумному сердцу сада: большой лужайке с поса­женными деревьями и зеленоватым прудом и дому с на­рядным фасадом. Цветники усыпаны прелыми листья­ми, воздух полон их сладковатым и терпким ароматом. Я вижу автомобили и нарядных гостей, окруженных де­тьми и собаками; все держатся по-домашнему и разгова­ривают по-каталонски. Из садовой беседки перетаски­вают стулья и скамейки к задней части дома, в большую полукруглую гостиную, где из мебели и драпировки по­спешно возводится театральная сцена. Я замечаю чело­век двадцать взрослых, а еще — дети. Из репродуктора раздается тенор Эмили Вендрейля[15], исполняющего ка­талонские песни: «Розо, Розо, свет моей жизни...»

Я обращаюсь к господину, который, стоя на стуле, возится с проводкой, и спрашиваю, где можно разыскать дона Виктора Валенти. Господин отвечает мне, что тот репетирует в библиотеке. Листок с выученным сти­хотворением я держу в руке. Библиотека находится на первом этаже, но прежде чем попасть туда, мне прихо­дится обойти весь дом, и, открыв рот, я разглядываю высокие арки, отшлифованную временем деревянную резьбу, витражи и тончайшие инкрустации, мозаичное изображение Сан-Жорди[16], и над всем этим — потолок, затейливо украшенный белой лепниной.

— А, наконец-то пожаловал мой андалусский па­ук, — восклицает сеньор Валенти, когда я появляюсь в дверях библиотеки. — Не обижайся, малыш, я шучу. Проходи, садись вот сюда и подожди минутку.

Сегодня сеньор Валенти одет по-другому: вместо белого костюма на нем одеяние благородного средне­векового рыцаря. В руках он держит раскрытую школьную тетрадку, и, заглядывая в нее, дает указания четырем девушкам с длинными волосами, наряжен­ным в туники. Трое актеров, одетые так же, как сеньор Валенти, по очереди читают стихи и в определенном порядке переходят с места на место. Кругом суета, пол­дюжины мужчин прилаживают парики и накладные бороды, а девушки надевают сверкающие ожерелья и цветочные гирлянды. В библиотеке из двух ширм уст­роена театральная уборная; посреди нее стоит стол, заваленный одеждой, шпагами, коробочками с гри­мом, париками и накладными бородами.

Я не понимаю, что творится в этом доме и для чего здесь понадобился я, но мне совсем не страшно. Толь­ко много лет спустя до меня дойдет смысл происходящего. В те времена, когда язык и культура Каталонии жестоко преследовались режимом Франко, а каталон­ский театр был запрещен, на Вилле Валенти, как и в не­которых других домах Эйшамплы, принадлежащих просвещенной барселонской буржуазии, тайно стави­лись любительские спектакли и проводились поэтиче­ские вечера. Их организовывали четверо энтузиастов, отчаянных любителей поэзии, которые открыто от­стаивали права каталонцев в сфере финансов, образо­вания, промышленности и торговли. Устраивать вече­ра и спектакли этим смельчакам помогали их семьи и друзья. Этих обаятельных людей окружала необыкно­венная атмосфера спокойствия и доверия — так, по крайней мере, я воспринимал это в свои десять лет, — а все, что происходило вокруг, казалось скромным, но полным пламенной веры тайным обрядом, попыткой поддержать священный огонь родного языка и культу­ры. Театральные и поэтические вечера, похожие на се­мейные праздники, уютные и волнующие, стали в то время настоящими «акциями протеста». Виктор Вален­ти, хозяин дома, был автором и постановщиком спек­такля и сам же исполнял в нем небольшую роль. Это была историческая пьеса. Действие происходило в де­сятом веке, во времена сарацинского ига, на христианско-мусульманской границе в местечке Аноия. Там жи­ли и сражались отважные люди, закаленные в борьбе с маврами. Поэтическая пьеса сеньора Валенти посвя­щалась историческому подвигу Сан-Жорди и его побе­де над Чудовищем. Роль Чудовища должен был играть я, мальчик-паук.