Самая счастливая, или Дом на небе - Леонид Сергеев

Со двора Ольга притаскивала домой «ничейных» кошек и собак, и птенцов, выпавших из гнезда, а жуков, ползущих по дороге, относила в траву, «чтобы не раздавили»…

Как только Ольга пошла в школу, у нее сразу появилось много друзей — общительная, неугомонная, с «солнечной улыбкой», она излучала жизнерадостную непосредственность, веселье, бьющее через край.

Ольга была третьим ребенком в многодетной семье; жили они на Крымской набережной в подвальной комнате, где стоял затхлый воздух и с потолка постоянно капало. Ольгина мать работала ткачихой на фабрике Жиро, отец — почтальоном; оба родителя были набожными, всех детей крестили и каждое воскресенье водили в церковь Святителя Николая. После большевистского переворота, когда громили «класс имущих», семью переселили в четырехэтажный каменный дом, в квартиру доктора Пупынина, который, спасаясь от анархии, бежал за границу… Дом стоял на Чудовке и возвышался над всеми строениями: двухэтажными срубами, бараком ткачих и Хамовническими казармами — самый добротный дом, «буржуйские хоромы», отдали почтовикам и ткачам.

Из старых жильцов в доме осталось только три семьи: профессора Краснопольского, доктора Персианинова и генерала Панова; отдельную квартиру, как иностранцу, сохранили французу натуралисту де Лионде, жившему с экономкой Маргарет. Первые двое из «недобитых буржуев» надеялись, что их знания пригодятся и новой власти, генерал остался из патриотических соображений, француз был уверен, что надежно защищен иностранным паспортом.

Позднее, во времена разгула бесчинств, грубости и хамства «новых хозяев земли», Ольга часто вспоминала профессора Краснопольского — он не раз дарил ей книжки с цветными картинками, гладил по голове и говорил:

— Эта девочка будет самой красивой барышней в Москве.

Вспоминала пожилого с седой бородкой «клином», «истинно интеллигентного» врача Персианинова, который бесплатно лечил бедняков, со всеми раскланивался, приподнимая шляпу, и прежде чем войти в парадное, подолгу вытирал ноги о коврик; Ольгиным родителям Персианинов авторитетно заявлял:

— Ваша Оля очень живая девочка, и излучает радость — это первый признак завидного здоровья.

Вспоминала генерала Панова — он всех детей называл по имени, без каких-либо уменьшений; завидев Ольгу, басил:

— Здравствуй, Ольга, — и пыхтел и гудел, изображая паровоз.

Вспоминала вечно напевающего что-то под нос француза толстяка де Лионде и его экономку, тоже француженку, сухую вертлявую женщину с буклями. Выгуливая во дворе собаку, француз непременно подходил к Ольге и, расплывшись в улыбке, на ломанном языке восклицал:

— Какой очаровательный мадемуазель!

А однажды, заметив, что Ольга поймала на асфальте жука и отнесла его на газон, поощрительно кивнул:

— Ты есть хароший мадемуазель. Любищ животных. Ты мой коллега.

Экономка вышагивала по двору с каменным лицом и никогда ни с кем не общалась, но проходя мимо Ольги, всегда вскидывала брови и пропевала:

— Ой-ля-ля!

Приветливые, предельно вежливые, эти люди навсегда остались в памяти Ольги как образец воспитанности, порядочности и старомодности — в хорошем смысле слова; она дорожила этими воспоминаниями.

— С сыном Краснопольского — Женей мы дружили, — позднее говорила Ольга. — Играли в «красных» и «буржуев», только буржуем он быть не хотел — стеснялся своего происхождения. И не случайно. После школы, чтобы поступить в институт, ему пришлось идти в каменщики, зарабатывать трудовой стаж. А дочь Персианинова после музыкального училища подметала улицу — «физическим трудом смывала позор дворянского происхождения». Но в конце концов они пробились — Женя стал руководителем крупного предприятия, а дочь Персианинова — известной пианисткой. Талант трудно задушить… Всего можно добиться, если упорно идешь к цели, и никакие преграды не помеха.

В Пупынинской квартире осталась дорогая мебель: шкафы темно-красного дерева, стулья, обитые желтым бархатом, рояль «Беккер», звенящие люстры, но в период разрухи, когда наступил голод, родители Ольги все продали, оставили один рояль — дети родились музыкальные, подбирали мелодии по слуху.

Как-то в квартиру позвонил Николай Сергеевич Барсов, тридцатипятилетний офицер, один из немногих оставшихся в живых офицеров в Хамовнических казармах. Когда начались расстрелы и солдаты выводили офицеров на плац, кто-то крикнул:

— Барсова оставьте! Хороший, душевный человек, хоть и барин!

Барсову открыла мать Ольги. Он нерешительно вошел в коридор, улыбнулся.

— Вы меня помните? Мы вместе с вами снимали комнаты у хозяйки на набережной? Может быть, вы сдадите мне одну комнату? У вас теперь три. Дозвольте мне пожить у вас.

— Ой, барин, — смутилась мать. — У нас же много детей, они вас стеснять будут.

— Да что вы! Я люблю детей.

Полгода прожил в квартире Николай Сергеевич и ежедневно по вечерам учил детей рисовать и играть на рояле.

— Все ваши дети на редкость одаренные, — говорил он родителям Ольги. — Все прекрасно чувствуют музыку, быстро схватывают и запоминают мелодии. Особенно Оля. У нее природный абсолютный слух и редкостный голос. Надобно ей серьезно заниматься музыкой, поверьте мне.

На Чудовке произошли крупные перемены: сломали постройки частных мастеровых, открыли продуктовый магазин, фабрику Жиро переименовали в «Красную Розу», пустили новый трамвай с блестящими цифрами на боку — он выскакивал из-за церкви и наполнял улицу скрежетом и лязгом; он звенел, раскачивался и пружинил и, рассыпая искры, катил в сторону Крымского моста. На улице появились папиросницы от Моссельпрома, которые фасонили новенькой формой и громко расхваливали свой товар, а по вечерам прогуливались сильно накрашенные девицы, которые говорили о наступивших «беспечальных днях» и о «спокойной жизни с маленькими волнениями». По воскресеньям на Крымской площади под духовой оркестр устраивались танцы, и вся площадь пестрела плакатами, призывающими к непримиримой борьбе с классовым врагом, к беспощадной борьбе за дело Ленина, к смертельной борьбе за мировой коммунизм.

«Буржуйский» дом тоже коснулись перемены — и в масштабе дома немалые: Краснопольских и Персианиновых переселили в подвалы, генерала Панова арестовали, а француза де Лионде заставили жениться на экономке.

Раннее детство особенно отчетливо запечатлелось в памяти Ольги. Она помнила, как мать все время боялась, что история повернет вспять «и все у нас отнимут». Помнила, как в церковь врывались молодые «строители новой жизни» и освистывали верующих — эти выходки заканчивались стычками прихожан с наглецами.

Однажды Ольга с матерью возвращались из магазина; внезапно навстречу им из Теплого переулка хлынула разнузданная толпа — выкрикивая «новые лозунги», молодые люди, в приступе массовой истерии, направлялись в церковь, в очередной раз измываться над верующими. Один парень, увидев на Ольгиной матери красный фартук, подскочил, сорвал и пошел дальше, размахивая «флагом» над головой. Другой молодец, заметив, как доктору Персианинову старушка поцеловала руку, ударил старика по шляпе:

— Сними шляпу, интеллигент!

Шло огульное разрушительное созидание; многое захватывало, радовало Ольгу, но многое вселяло в нее смутную тревогу и страх. Каждый вечер отец с матерью молились перед иконами и негодующе бормотали:

— Господи, что ж происходит?! Оскверняют святые места! Антихристы! Бог накажет их!..

Не раз Ольга слышала, как отец говорил матери:

— У неверующих черные души, у них нет терпимости, милосердия, они не любят ближних. Люди без религии — дикая орда.

Ольгу и ее сверстников записали в пионеры; они собирали металлолом и мусор, в подвале школы, в качестве «наглядного примера», помогали вожатому Алехину проводить «воспитательную работу среди неорганизованных детей». В те двадцатые годы по улицам бродили ватаги беспризорников; по ночам за церковью они разжигали костры и, завернувшись в лохмотья, укладывались вповалку у огня. Алехин приводил беспризорников в школу, требовал «вступать в коммуны», рассказывал о пионерии, духе коллективизма, но беспризорники, вкусившие другой дух — дух свободы, никак не хотели «жить правильно и радостно», они посмеивались над вожатым, презрительно осматривали пионеров и всякий раз что-нибудь у них воровали.

Однажды Алехин выхлопотал для своих подопечных путевки в Ялту, и одна из путевок досталась Ольге… Те десять дней, проведенные в Крыму, остались в ее памяти как прекрасный миг жизни. Она вспоминала горячий крымский воздух, пышную растительность, теплое сине-зеленое море, пахучие сочные фрукты. И паровозы с огромными красными колесами, и белые пароходы. И пионерские линейки, и песни, которые они пели, когда строем проходили по городу, и вспоминала, как навстречу им шли отдыхающие: мужчины в широченных, подметавших асфальт брюках клеш и женщины в длинных юбках и беретах.