День счастья – сегодня! - Кирилл Сафонов

А потому мне было безумно жалко отца и безумно жалко себя.

Не раздеваясь, я прошел на кухню, где горел свет, и опустил все сумки на пол, после чего вернулся в прихожую и только тогда сбросил плащ и ботинки. Немного подумав, я повесил на вешалку и пиджак, предварительно вытащив из него сигареты и телефон.

Квартира. Простая двухкомнатная квартира, а сколько с ней связано. Я здесь родился, сделал первый шаг, сказал первое слово. Да что там говорить, здесь я провел большую часть моей жизни, и нигде я не чувствовал себя так спокойно, как здесь. Уютно и спокойно. Даже время здесь было какое-то другое, оно так же шло быстро или медленно, но все равно как-то по-особенному, по мне, так сказать.

И так, наверно, и должно быть. Родители создают для детей, а потом дети уже создают для своих детей. Для меня родители создали это, а я, в свою очередь, создал для… Да уж, это сложный вопрос.

Отец спал, я слышал его тяжелый храп, доносившийся из их с мамой комнаты. Осторожно закрыв дверь, ведущую в комнаты, я вернулся на кухню.

Весь стол на кухне был усыпан фотографиями матери, в основном черно-белыми. На них она была совсем молодой, веселой и красивой. Перед глазами почему-то сразу встала картина, как отец сидел здесь, смотрел их, пил «горькую» и наверняка плакал. На глаза мгновенно навернулись слезы. Что же все-таки будет дальше?

И в следующий момент мне стало так тяжело, я как будто впервые за последние несколько дней открыл глаза и стал видеть. Передо мной за секунды пронеслась вся моя жизнь: детство, юность, а потом… Я увидел, что осталось. А что осталось? А главное, надолго ли?

Не думая, я тут же налил себе полстакана отцовской водки и просто выплеснул ее себе внутрь так, как выплескивают какую-нибудь очень противную субстанцию в не менее противное помойное ведро, каковым я себя в данный момент и ощущал. Дернувшись, водка все-таки провалилась. Не ел ведь за целый день ничего, сейчас сразу развезет. А может, и к лучшему. И уже ощущая первые признаки опьянения, я принялся загружать содержимое сумок в холодильник, оставляя только те продукты, которые в скором времени понадобятся. На секунду прервавшись, я включил телевизор, висевший на пластмассовой ноге, – пусть себе балаболит, веселее как-то, не так противна эта тишина.

Закончив, я включил чайник и закурил. Сидя посреди кухни, я смотрел вокруг и вспоминал все то, что хранили в себе эти стены. Многое здесь я помнил с детства. Я всегда раньше удивлялся, почему родители не хотят не то чтобы переехать, а хотя бы сделать капитальный ремонт, снести полностью старое – навести новое. Правда, я постоянно этому удивлялся и перебрал массу причин: от проблемы денежной (хотя я предлагал полностью оплатить все расходы) до проблемы занятости. И в конце концов остановился просто на элементарной лени. А сейчас я понял – это все своего рода декорации их жизни. Как в театре. Их можно подкрасить, подделать, отремонтировать, но суть должна оставаться прежней, иначе они потеряют всякий смысл, а следовательно, смысл потеряет и все остальное.

– О! Илюха! Давно приехал? – раздался голос отца.

Вероятно, я снова очень глубоко нырнул в свои мысли и чувства, потому что совершенно не слышал, как он вошел.

– Здорово, батя, – сказал я, после чего встал и обнял отца. – Как ты?

Щурясь от яркого света, отец несколько не уклюже прошел мимо меня и сел на диван. Волосы его были растрепаны и сбиты куда-то в одну сторону, полоска черных усов как-то слишком сильно выделялась на фоне его бледного лица, отчего те казались ненастоящими. Зевнув, он хлопнул меня по колену, слегка улыбнулся и закурил (я протянул ему уже зажженную сигарету). Мы курили и молчали. Я встал, вытащил из шкафчика над раковиной второй стакан и поставил рядом с отцовским. Отец кивнул. Наполнив оба до половины, я снова уселся на стул.

– Ну как, бать? – вновь сказал я.

– Да ничего, сын, нормально. У тебя как? Как Татьяна? Полинка? – сказал отец, выпуская густую струю табачного дыма.

У меня так никогда не получалось. Дурость, конечно, но почему-то мне всегда нравилось, как отец это делает. Эффектно. С детства мне казалось, что так умеют курить только ковбои и мой папа.

– Нормально, бать, не бери в голову, – соврал я. – Ты лучше скажи… У меня пожить не надумал? Давай, а? Ну что ты здесь?

Отец крутанул головой и вновь затянулся.

– Попозже, Илюх… М-м… Не сейчас. Здесь она еще, а значит, и мне еще здесь надо быть, – сказал отец и осторожно вытер слезинку, выскочившую из левого глаза.

Я видел, что сейчас просто бессмысленно говорить ему что-либо. Он застрял в своем горе, и никто не в силах вытащить его оттуда, кроме него самого. Остается только ждать. Ждать, и ничего более. Пройдут все эти девять, сорок дней, и, может быть, тогда все вернется на свои места. На новые, но на свои. Эх, мама, ну почему ты оставила нас? Это я виноват. Во всем!

Я взял стакан и кивнул отцу. Мы выпили не чокаясь, и я вновь наполнил стаканы.

– Бред, – произнес отец.

– Что? – спросил я.

– Еще недавно ты был совсем соплей, а теперь… Водку вон со мной пьешь. Да еще как пьешь. – На этот раз он первым схватил стакан. – Прям собутыльник, честное слово… Да уж… Ладно, давай за тебя, сын. Чтобы все у тебя наладилось, чтобы выкинул из головы чушь всякую. Тебе жить надо, слышишь? И жить без страха. Жизнь, она страхи всякие сама придумает, нечего их выкапывать.

– Бать, но я… Я запутался, мне необходима помощь. Я не понимаю, что происходит. Я… – Я пытался подобрать слова, но они, словно нарочно, покинули мою беспокойную голову.

– А ничего, сын, не происходит.

Отец замолчал и стал оглядываться в поисках своих сигарет. Он курил простые, без фильтра. Я тут же протянул ему свои, но он брезгливо поморщился. Я знал эту его мину, она означала: «Баловство эти заграничные – дым один. Пшик, и все».

– Это жизнь. Просто жизнь. Иногда все происходит не так, как хотелось бы, вот и все. А в остальном… – Отец посмотрел на фотографии, лежащие на столе, и его глаза вновь наполнились слезами, веки затрепетали, и он отвернулся. – А в остальном… – Он хотел было продолжить, но не успел – его грудь задрожала, он зажмурился и тут же закрыл лицо ладонями.

Мне стало страшно. Да, да, да! Я вновь говорю о страхе. Я смотрел на плачущего отца и не знал, что мне делать. Что дальше делать? Я не понимал. «Просто иногда все происходит не так, как хотелось бы, вот и все», – всплыли слова отца. Ничего себе «не так, как хотелось бы». Да это ад кромешный. Это смерч, пронесшийся по нашей семье, нашим чувствам, нашей любви. Он разметал все, что у нас было, и теперь совершенно непонятно, что у нас осталось, а потому я даже не представляю, что может ожидать нас впереди. Раньше я боялся выдуманной жизни, а теперь боюсь настоящей. И, убейте меня, не понимаю, какая из них страшнее. Кажется, что я недооценивал жизнь и слишком много брал на себя, на свое воображение. Господи, где здесь жизнь?

Я слушал всхлипы отца и курил. Я хотел было поплакать вместе с ним, но в последнее мгновение, когда слезы уже были готовы хлынуть из меня, что-то закрыло все краники и глаза остались сухими. Я не знаю, почему это случилось, но в душе я был рад этому. Мне безум но не хватало матери, мне безумно не хватало отца и всей нашей семьи в целом, но сейчас слезы были лишними – мои слезы. Я боялся испачкать его чистые, наполненные любовью, и только ею, слезы, своими грязными, в которых не было ничего, кроме страха и отчаяния, а также жалости к своей, как мне казалось, ужасной жизни.

А потому я сидел и курил, принося в жертву свои легкие. Пусть хоть что-то во мне пострадает по-настоящему, а то я уже запутался в своих чувствах и не могу отличить, где правда, а где нет.

Отец молчал. Его тело перестало подергиваться, но он продолжал закрывать лицо руками. Думаю, сейчас ему было немного неудобно передо мной за свои слезы, хотя я совершенно не винил его за них. Слезы мужчины безумно дороги. Я считаю, что мужчина может плакать только в том случае, когда теряет что-то действительно дорогое для него – бесценное. А потому я уважал слезы моего старика, и они были достойны уважения, кто бы что ни говорил. А я… Вряд ли я вообще был достоин чего-либо.

Отец не поедет ко мне. Сейчас я это понял. Его слезы не позволят ему этого. Может быть, когда земли коснется последняя, он встанет и вновь обретет что-то, ради чего еще стоит жить. Но может случиться и так, что вместе с последней слезой прольется и последняя капля крови.

– Давай, пап, за тебя… – сказал я, беря стакан.

Отец молча взял свой стакан и опрокинул в себя.

– Прости, сын, пойду я спать, – прошептал отец. – Ты завтра как? Работаешь?

Язык у отца немного заплетался, но сейчас я совершенно не обращал на это внимания.

Может быть, потому что и сам уже был далек от нормы и блуждающий по сосудам огненный вихрь хорошенько поработал над моими чувствами. Все уносилось куда-то далеко, далеко. Я даже не сразу понял, что кивнул в ответ на вопрос отца. Но тут же поправился.