Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди - Михаил Никулин

А Аполлону как раз нужно, чтобы старая жизнь вернулась, и потому Андрею хочется знать: почему в этот поздний час над крышей Аполлонова куреня вьется такой проворный дымок? И почему из горницы, сквозь ставню, тонкой паутиной пробивается свет? Нет ли в этом угрозы для советского порядка?

С большой осторожностью, боясь разбудить собак, ходит Андрей по саду до тех пор, пока ему не удается выяснить, что в горнице Аполлона, около настольной лампы, сидит над книгой Сергеев. Сидит и поглаживает своей узкой, как у женщины, ладонью широкую лысину. Но кто сидит по другую сторону стола? Кому, отрываясь от книги и пощипывая каштановую бородку, поддакивает Сергеев, — этого не видно, да и по голосу не узнать, плохо слышно сквозь окна и ставни.

Андрей осторожно подходит со стороны сада к самому крылечку: может, в коридоре есть кто-нибудь?..

Дверь в коридор плотно закрыта, у крыльца стоят салазки, а поперек них положена увесистая палка. Ничего примечательного…

Тихонько выбираясь из Аполлонова сада, Андрей думает о Сергееве:

«Живется ему на этой квартире, видать, неплохо: на сковороде недоедена яичница, а в стакане — молоко не допито… И зачем это прислал его сюда окрисполком — убей, не пойму!.. Книжки, что ли, читать?.. И то сказать: читает он их, как жернов муку мелет… Зайдет в совет, скажет: «Так, мол, и так… Продотряд вам не присылали и не пришлют, потому что выполняете задание… Но учтите, что по советскому законодательству продналог надо брать с учетом едоков и запаса семенного зерна… Нет ли у кого книжечки почитать?» Остолоп или прикидывается таким? Ему же известно, что хлеб мы доставали из кулацких ям! Ссыпали его кулаки без учета едоков, — так же и забираем. И без всяких скидок!..»

Андрей вышел на улицу, единственную Осиновскую улицу, делившую хутор пополам, и шагал теперь не как человек, присматривающийся и выслеживающий подозрительное и опасное, а как тот, кто имеет право в открытую проверить, все ли в хуторе на своем месте. Он шел неторопливо, и хотя прихрамывал слегка, но поступь его была уверенной, твердой, а винтовку он нес уже не под мышкой, а на ремне за плечом.

Из двора вдовы Максаевой, еще молодой женщины, чей муж полег где-то в Восточной Пруссии в 1915 году, на Андрея простуженно залаял маленький кобелек и, будто устыдившись, тут же убежал за хату. Андрей знал, что Мавра — так звали вдову — ушла с хлебным обозом, и он невольно подумал, что ей и ее детишкам надо бы помочь в первую очередь, не дожидаясь, когда попросит.

Тянулись дворы с колодезными журавлями, с сараями и базами, с домами и хатами. С тыла к ним черной толпой подступали или яблони и груши, или густой вишенник. О людях, живущих в этих дворах, Андрей думал разно. Этот, например, по его соображениям, бреднем хочет поймать большую рыбу, но так, чтобы и портки не намочить. А сосед его будет принюхиваться к новому порядку, пока сзади кто-нибудь не стукнет по затылку. А стукнет — рванется вперед… Эти хоть и оступаются, все же идут навстречу нашей власти…

Вот в низинке, упираясь вербовой левадой в подножие крутой горки, лежит «усадьба» Кирея Евланова, а дальше, на горке, подворье Федора Евсеева. Киреева хата стоит далеко в стороне от улицы, узким переулочком до нее около сотни саженей. Но Андрей, не колеблясь, сворачивает в переулочек. Только сейчас он вспомнил, что Кирей, часто заходивший или в комбед, или запросто к нему домой, вдруг куда-то исчез, и исчез, именно с той ночи, когда был на собрании в Забродинском, у Наума Резцова.

«Тогда он малость перетрусил, только и твердил «будто бы»… Да и то сказать — строевой выучки Кирей не проходил».

С этой мыслью Андрей свернул к низенькой, изогнувшейся, как гусеница, хате. Около порога его, как старого знакомого, ни разу не брехнув, встретил желтый Шарик. Отстранив собаку, Андрей звякнул дверной цепочкой.

Послышался сонный и тревожный голос Киреевой жены.

— Кто это?

— Я, Еремевна…

— Да кто «я»?

— Богат буду — не угадываешь… Андрей Зыков.

— Чего ж ты так поздно? — чуть извиняющимся голосом спросила Еремевна, все еще не открывая двери.

— Давно хозяина не видал. Захотелось спросить: живой ли?

— Живой, да не особенно: три дня прохворал, а сейчас уснул, как в воду провалился.

Андрей понял, что ему не обрадовались. Но почему?.. В первые минуты не стал об этом думать, а потом загадка разгадалась сама собой.

Через полчаса Андрей стоял в приреченских тополях. Надо было бы пройти улицей еще сотни две шагов, перейти речку и уже левым ее берегом идти дальше по хутору. Но ему показалось подозрительным, что слева, за пустырем, около стены степановского задворного и недостроенного амбара, чернели чьи-то фигуры. Иногда оттуда доносился едва слышный свист — такой ровный, протяжный, будто ветер нашел какую-то дырочку и подолгу дул в нее. Несколько позже справа отозвались коротким свистом. Повернувшись, Андрей увидел, что от речки к амбару тяжеловато двигались двое. Потом он разглядел, что они тянули за собой чем-то здорово перегруженные салазки.

«Вот это номер! В цобах салазки везет Федька Евсеев, а цобэ — Кирей с длинной палкой! Значит, это их салазки и палку видал я у Аполлона на крыльце!..»

Андрей плотнее приник к тополю.

От амбара отделились двое и пошли навстречу саням.

— Пусто или густо? — звонким шепотом спросил Гришка Степанов, которого Андрей узнал и по говору и по размашистой походке.

— Густо, Григорий Степанович… По полному мешку насыпал чистейшей гарновки, — ответил Федор. — У хромого комбеда да у Андрюшки Зыкова до третьего пота просил нынче подсобления. Получил шиш с маслом… А тут — с полслова договорились…

— Да ты не дери глотку-то зря! Еще подслушает кто… — обеспокоенно прервал его Кирей.

— Некому подслушивать! Андрюшка один остался. Топчется, как хромой гусак, около амбара с награбленным хлебом, — успокоил Кирея Гришка Степанов.

«Кто же с ними четвертый?» — напряженно всматривался Андрей.

Попыхивая раскуриваемой цигаркой, этот четвертый запросто сказал:

— Есть слушок, что ваших красноштанников, этих, что пошли с обозом, всех порешили под Дубовым яром.

Но и по голосу Андрей не узнал этого человека.

— Стало быть, из свата Хвиноя холодец сделали? — спросил Федор Евсеев, и нельзя было понять, что прозвучало в его голосе — удивление или злорадство.

Кирей, отмалчиваясь, все оглядывался по сторонам. Потом стал торопить своего соучастника:

— Нечего раскуривать и тары-бары разводить. Поехали!

Гришка Степанов заметил:

— Ты, Кирей, здоровенный, как колокольня, а боязливый. Говорю — нечего бояться: красная власть последний дух выпускает…

Почувствовав, что наступил момент заявить о себе от имени советской власти, Андрей выскочил на пустошь и закричал:

— Кто сказал, что красные дух выпускают? Гады! Брешете! Советская власть живая и здоровая! — И, приложив винтовку к плечу, выстрелил раз и другой.

В ночной тишине вербы затрещали так, будто их разодрали сверху донизу. Как и рассчитывал Андрей, пули пролетели над головами четырех собеседников, и их словно ветром сдуло куда-то за амбар. Только салазки черным пятном выделялись на сверкающем снегу.

В разных концах хутора долго и дружно брехали собаки, потом лай их заметно пошел на убыль и вовсе смолк. С минуту стояла глухая тишина, и вот с заречной стороны, из степной заснеженной дали, донесся едва внятный, рассыпающийся перезвон бубенцов. Андрей, сделавший несколько шагов к салазкам, которые ему нужны были, как улика, остановился. И тогда из-за амбара Гришка с торжествующим озлоблением крикнул:

— А-а, осекся! Слышишь, громышки гремят? А ну-ка, скажи, какая власть ездит с громышками?

Андрей понимал, что этим вопросом Гришка напоминал ему о слухах, будто по чирским степям разъезжает какая-то банда с бубенцами. Он вправе был подумать, что этот перезвон будет последней музыкой в его жизни. Но немыслимо было показать Гришке затылок.

— Улепетывай, пока не поздно! — продолжал выкрикивать тот. — Красная власть с громышками не ездит! Улепетывай!

— А ведь и в самом деле гремят! С нежностью гремят! — прокричал Федор Евсеев и засмеялся.

Даже Кирей вдруг осмелел, хотя в грубом голосе его отчетливо прозвучала просьба:

— Не упорствуй, Андрей, зазря: дай салазки взять — и домой… А то с громышками подъедут и дадут сею-вею и тебе и нам! Право слово!

— Пошел ты под такую-растакую, кулацкий прихлебатель! — выругался Андрей. — Не будет, чтобы я по вашему расписанию жил!

И те, что прятались за амбаром, услышали, как он закладывал новую обойму, как подавал патрон.

Федор Евсеев и Кирей замолчали. Не унимался только Гришка Степанов:

— Упреждаю: красная власть с громышками не ездит! Улепетывай!

Андрей молчал, приготовившись к самому худшему… А бубенцы уже позванивали значительно ближе, уже где-то там, где по белоснежному пологому взгорью рассыпались звезды, чернели неуклюжие ветряки, и месяц, зацепившись за макушку кургана, застыл, как лодка на мели. И вдруг оттуда, вместе с перезвоном бубенцов, донеслась песня. Ее повел сначала один голос — несильный, глуховатый, но четкий и уверенный в каждом переходе. Так петь эту песню мог только один человек!